Ахмед Танпынар - Покой

Адиле-ханым совершала ровно столько же ошибок, сколько другие, но она обладала одной добродетелью: когда она сознавала свою ошибку, она не стеснялась ее исправить.

Нет, она не пригласит их к себе. Сейчас ей хотелось одного: как можно быстрее сказать Сабиху о том, что она передумала. Ведь необходимость выжидать, не говоря о своих соображениях Сабиху, в особенности о таком важном решении, невозможность высказаться самыми четкими, самыми короткими фразами доставляла этой доброй женщине изрядное беспокойство. А принятое решение было таким же серьезным, как смертный приговор. Мюмтаз хорошо знал, что приговор этот относится в большей степени к Нуран. На мужчин Адиле-ханым особенно не гневалась. Они не такие себялюбцы, как женщины; даже самый неприглядный из них обладал, бывало, вполне милыми недостатками и умел быть сговорчивым…

Адиле-ханым была уверена, что ей не придется жертвовать собой, и, даже если ей придет в голову пригласить Нуран на этой неделе, та сможет прийти к ней домой только в одиночестве.

По сравнению с переживаниями Адиле-ханым, переживания Сабиха были довольно просты. Он принялся лелеять радужные надежды, когда приметил, что Мюмтаз с Нуран понравились друг другу. С тех пор как появилась проблема с тем шампунем (один их польский друг хорошо об этом говорил!), Адиле утоляла все свои печали, занимаясь лечением мужа от крапивницы. Он теперь месяцами ел вареную морковь и овощи на растительном масле. Диета, особенно после свадьбы Нури, стала строже. Он по неделям не видел ни рюмки ракы´. Разве только в дом неожиданно придут гости. Но как назло в их края никто не заглядывал. Если бы эти дурни были поумнее, то завтра вечером… Но нет, и завтра вечером, точно так же, как и вчера вечером, и позавчера вечером, Сабих видел перед собой только тарелку с вареной морковкой, свежими кабачками. Он вздохнул… Люди так жестоки. Жизнь так невыносима. Чем он, поедая морковь, отличался от голодного паука, который съедает свою собственную ногу? Каково это, съесть одну из собственных ног… Про пауков он читал сегодня утром во французской газете.

Адиле-ханым, восседая на своем месте, была похожа на паучиху и словно бы ела сама себя, предаваясь своим размышлениям. Внезапно она посмотрела на Фатьму, которой не сиделось на месте за дальним краем стола. Девочка была хорошенькой, но из-за ее постоянных странных капризов эта прелесть терялась. Зато было видно, что она ревнует мать. И тут в душе Адиле-ханым забрезжила надежда; сердце ее внезапно раскрылось в бесконечной нежности и милосердии, как цветок лилии, брошенный в воду. Перед ней забрезжил свет на горизонте. Однако, по мере того, как она смотрела на девочку, она понимала, что ничего у этой парочки не выйдет. «Бедная моя деточка…» — тут же обратилась Адиле-ханым к ребенку. С нежностью, от которой разрыдались бы даже ангелы, терзающие грешников, она спросила у девочки, как у нее дела. Фатьма же, почувствовав, что ее жалеют, все больше хмурила брови, а Нуран растерянно поглядывала на Адиле-ханым в страхе от предстоящей грозы и словно бы упрашивала: «Пожалуйста, перестаньте!» Однако Адиле-ханым, продолжая следовать по пути милосердия и нежности, раскрывшимся перед ней, не глядя на Нуран, проговорила:

— Ты все так же хорошо танцуешь, как раньше? Ну-ка, давай посмотрим. Помнишь, как ты однажды вечером танцевала у нас дома? А как твоя железная дорога? — Каким мягким был ее голос! Как умела она проникнуть в самую душу к человеку! Упомянутая железная дорога и танец девочки имели место в последнюю новогоднюю ночь, которую они провели втроем. Нежность Адиле-ханым вытащила это воспоминание на свет божий из груды событий двухлетней давности. Точно смертоносный кинжал, найденный на чердаке со старыми вещами…

Этого оказалось предостаточно, чтобы спровоцировать Фатьму на самую бурную реакцию, переведя ее внимание со страданий, в которые она только что погрузилась, на переживания от того, что ее забыли. Мюмтаз в тот день понял, на какую холодную жестокую тактику способен ревнивый ребенок. Всю оставшуюся часть пути Фатьма не оставляла Нуран в покое ни на минуту. В девочку будто ифрит вселился и начал терзать ее мать. Теперь та сидела рядом с ними с отсутствующей улыбкой на устах. А Мюмтаз в лучах этой далекой улыбки слушал рассуждения Сабиха о международной ситуации. Великий поедатель морковки мстил сейчас всему человечеству за свои лишения. Прижимая ладонью французские газеты, лежавшие перед ним, словно бы газеты помогали ему приводить новые доводы, он с легкостью рассуждал обо всем подряд.