Ахмед Танпынар - Покой

Когда Мюмтаз представился, молодая женщина улыбнулась и сказала:

— Я вас знаю. Мы как-то утром плыли на одном пароходе. Вы — приятель Иджляль, Мюмтаз-бей.

Она будто бы специально подчеркнула слова «приятель Иджляль». Мюмтазу было приятно, что она его знает, однако он боялся того огня, который Иджляль вызывала в нем. Юная девушка вовсе не была плохим человеком; их дружба была такой, что могла продолжаться всю жизнь. Но она была болтлива. «Кто знает, что кому разболтала моя манерная красавица?»

— Тогда я тоже скажу, — произнес он. — Вы та самая Нуран-абла. — И показав на ребенка, он добавил: — А маленькая госпожа тоже будто бы выросла в нашей аудитории, в которую она ни разу не приходила и которой никогда не видела. Мы каждое утро слушали о ней полный и подробный отчет. — Он издалека улыбнулся девочке; однако Фатьма не обратила никакого внимания на лесть Мюмтаза. У нее не было желания обращать внимание на посторонних мужчин; каждый мужчина был угрозой ее благополучию. Только ее мать смеялась. Мюмтаз принялся размышлять о том, что ему хотелось бы оказаться на босфорском пароме напротив нее, затем о том, что он сам дает повод к зубоскальству Муаззез, потому что он по какой-то причине этого не сделал, и начал расстраиваться, что Нуран, возможно, заметила его нерешительность и стыд.

Муаззез и Иджляль были закадычными подружками, настолько разными, что дополняли друг друга. Муаззез была ходячей газетой, каждый день повествовавшей обо всех неведомых краях и мелких происшествиях. Она была похожа на свою бабушку, у которой в каждом квартале Стамбула имелся либо родственник, либо по меньшей мере приятельница, которая была ей как сестра.

Пожилая дама бродила с утра до вечера, пересказывая все то, что видела и слышала везде, куда бы она ни зашла на улице, либо во время предыдущего похода в гости, и возвращалась домой только под вечер с кучей новостей, которые умудрялась хранить в памяти благодаря какому-то особенному методу. В огромном городе бывало мало такого, чего она не знала. Она знала весь Стамбул, ничего не задерживая в себе, как то сито, в которое льют воду. Она могла говорить о разных людях, помня, что было каждый год, каждый месяц и даже каждый день. Вообще-то у них все семейство было такое. Она говаривала: «Все мы приходим домой с мешком новостей. По вечерам рассказываем их друг другу за столом, а уж утром за завтраком отделяем важные от неважных, будто перебираем фасоль». Как-то раз дядя Муаззез не сумел найти времени рассказать о своем собственном важном деле из-за того, что рассказывал о чужих происшествиях, и только три дня спустя сумел вставить слово: «Ребята, я вас перебью, уже несколько дней собираюсь вам рассказать, но все не было времени: я получил телеграмму от Икбала, у него родилась дочь!» Потом из-за этих привычек дочурку в дядиной семье назвали Нисьян, что означает «забвение».

Если сравнивать Муаззез с Иджляль, то вторая была неразговорчива. Она была из тех людей, которые обращают внимание на мелочи. Она сортировала известия, которые приносила Муаззез, отделяла одно от другого, едва ли не делая их достоянием собственного опыта.

Любое суждение, оценка, освещение, окраска событий исходили от нее. Поэтому Муаззез всегда завершала свои высказывания, глядя на Иджляль, словами: «А ты что думаешь?» — даже если рядом находилось много других людей.

С большим удовольствием Мюмтаз смотрел каждый вечер, как Иджляль и Муаззез выходят с факультета под руку, склонив друг к дружке головы. Поэтому он называл этих двух девушек «две фифочки из особняка Зейнеб-ханым». Еще он подтрунивал над ними: «Даже ректор не ведает о том, что знают они». «Спросите у Муаззез, если она о чем-то не знает, то не знает никто, а если Иджляль не помнит, то это не важно, забудьте». Разница между Иджляль и Муаззез заключалась в том, что первая из них узнавала все случайно, а вторая расследовала любое событие с большим любопытством. Так как Иджляль знала о свойствах подруги, с которой дружила со школьных лет, она постоянно стеснялась познакомить Муаззез, которую очень любила и которая жила под воздействием большого количества впечатлений, со своей семьей.

Так что родственники Иджляль были для Муаззез постоянно сокрытыми от глаз людских друзьями, о которых, однако, часто упоминали при разговоре.

Тем утром Муаззез рассказала уже очень многое. Она рассказала, что в Йеникёе за бесценок продается прибрежный особняк-ялы, принадлежавший старинной греческой семье, а тот, который стоял рядом с ним, покрасили в красный цвет; а жених, как это все увидел, и говорит: «Я в таком безвкусном доме жить не буду!» — и ушел, ведь он и так давно искал причину для разрыва; что в одной из пивных-мейхане в Арнавуткёе четыре ночи назад поругались две влюбленные женщины; что рыбак Чакыр из Бебека купил новую лодку и что в городе отпраздновали три помолвки и две свадьбы. Однако в то утро Иджляль не было рядом, и поэтому Муаззез не сумела сама проникнуть в суть ни одной из новостей, не сумела познать их общечеловеческую глубину. В замечаниях Иджляль всегда заключались поистине обобщающие наблюдения.