Абрам Каган - Преступление и совесть

Но Бейлис ничего не желает знать, его так увлекла мысль о передаче письма, что ему трудно поверить в человеческую подлость и низость… А ведь ему уже давно следовало бы убедиться, что на свете немало несправедливости и зла. Он верит, что посадили его совершенно необоснованно, не иначе как по чьему-то навету… В этом, несомненно, разберутся, расследуют и выпустят на волю. Что человек способен предать другого — этому Бейлис, несмотря на уверения паренька, не верил.

Где взять бумагу для письма? Есть бумага — Козаченко из своего тряпья вытащил чистый листок бумаги и передал Бейлису.

Чем писать?

И огрызок карандаша нашелся у Козаченко.

Что писать?..

У Менделя губы задрожали — то ли от радости, то ли от того, что появилась какая-то надежда: его Эстер получит от него привет через живого человека, только что освобожденного из тюрьмы!

В камере находились и другие киевляне, они бы тоже не прочь попросить Козаченко заглянуть к родным и передать привет, но Бейлис один ни разу не имел свидания с женой и детьми. Из чувства солидарности они не навязывают Козаченко свои поручения, пусть уж он поможет этому печальному чернобородому старику.

Он пишет, они заслоняют его, чтобы надзиратель, наблюдающий за арестантами через глазок, не заметил ничего недозволенного… Могут еще заподозрить в подготовке воззвания или бог весть в чем…

— Пиши, пиши, Бейлис, — суетится Козаченко. Раскрасневшийся и возбужденный, он торопит Бейлиса: пусть поскорее пишет. Шутка ли, человек, если даже он уголовник, выходит на волю! Нет терпения ждать.

Но у Бейлиса рябит в глазах, сердце болит и сжимается, возможно, от бессонной ночи, а возможно, от предчувствия какой-то перемены…

Заливаясь слезами, Бейлис стал просить, чтобы кто-то написал вместо него. Очки ведь отобрали при аресте, а без них он ничего не видит. Пускай Пухальский напишет: он ему доверяет…

— Арсений Николаевич, — говорит он сквозь слезы, — не откажите в любезности, напишите, пожалуйста. Благодарю вас заранее. Я вам продиктую, а вы пишите.

Покусав огрызок карандаша, как бы раздумывая, арестант, выполняя просьбу Бейлиса, начал писать.

«Дорогая жена! — диктовал Бейлис. — Человек, который передаст тебе это письмо, сидел со мной вместе в тюрьме, сегодня он по суду оправдан. Прошу тебя, дорогая жена, прими его как своего человека, если б не он, я бы давно в тюрьме пропал. Этого человека не бойся, он сможет тебе помочь в моем деле. Скажи ему, кто на меня показывает ложно. Иди с этим человеком к г. Дубовику [5] Управляющий кирпичного завода. . Почему никто не хлопочет? Ко мне приезжал присяжный поверенный Виленский. Он проживает на Мариино-Благовещенской, 30. Он хочет меня защищать бесплатно, но я его лично не видел, а передало начальство. Пятый месяц я страдаю, видно, никто не хлопочет, а всем ведь известно, что я сижу безвинно. Или я вор, или убийца? Каждый ведь знает, что я честный человек. Чувствую, что не выдержу в тюрьме, если мне придется еще сидеть. Если этот человек попросит у тебя денег, ты дай ему на расход, который нужен будет. Хлопочет ли кто-нибудь, чтоб меня взяли на поруки под залог? Это враги мои, которые на меня ложно показывают, мстят за то, что не давал им дров и не дозволял через завод ходить. Желаю тебе и деткам всего хорошего, всем остальным кланяюсь. Г. Дубовику, г. Заславскому передай поклон, пусть хлопочут освободить меня. 22 ноября».

Прочитав письмо, Бейлис передал его Козаченко и горько расплакался.

— Иван Петрович, дорогой… — глотая слезы и заикаясь, с трудом произнес Бейлис. — Очень прошу вас, помогите мне в моем несчастье. Похлопочите за меня. Скажите моей жене, что я просил вас об этом, скажите ей, что вас освободили…

— Сделаю, все сделаю, — кивал головой Козаченко.

Взяв свой сверток, он, веселый и сияющий, постучал в дверь. Ему открыли, и он вышел на волю.

Забившись в угол, Бейлис долго еще не мог успокоиться.

Что же сделал Иван Козаченко?

Не успел он выйти из камеры, как тут же, в присутствии надзирателя, развернул письмо и приписал:

«Я Мендель Бейлис, не беспокойся, на этого человека можно надеяться, так как и сам…»

— Что ты там пишешь? — спросил надзиратель.

— Молчи. Так надо.

— Ну, пиши, ежели надо, — равнодушно кивнул блюститель порядка.

Козаченко попросил провести его к начальнику тюрьмы.

Здесь Козаченко уже чувствовал себя совершенно свободно.

— Ну, Ваня, козырь в руках? — спросил начальник.

— Порядок! — Ваня воровски подмигнул. — Поймал рыбку на такой крючок, что теперь уж не вырвется.