Абрам Каган - Преступление и совесть

Заметив, что жандарм побледнел, Богров с еще большей злостью добавил:

— И не только за тобой, многие здесь, в Киеве, обречены…

— Кем обречены? — крикнул Кулябко.

— Нами, нами, господин подполковник! — уверенно произнес Богров, усаживаясь в кресло жандарма. Взяв со стола стакан, он залпом выпил абрикотин, зажмурив близорукие глаза.

— Кем это — «нами»? — вкрадчиво спросил Кулябко. — Расскажи, Митя, я ведь тебе не раз одолжение делал.

— Ох уж эти ваши одолжения… Они-то меня и сгубили… — почти шепотом проговорил Богров и опустил голову. — Разве ты способен понять, господин подполковник, что такое чистая совесть?

— Вот уж не ведал я, что ты к тому же и философ! Думал, только провокатор, господин присяжный поверенный Мотель Богров!

— Провокатор или не провокатор — это уже не играет роли. Твоей тупой головушке все равно не понять, что такое совесть.

Лицо Богрова просветлело. Какая-то детская безмятежность и внутреннее успокоение читались на нем.

— Я искупил свои грехи, свое падение… Наконец-то с моей совести смыто пятно позора!

— Опять болтаешь, философ, — грубо перебил его жандарм. — А ну встань с моего кресла, ты, государственный преступник!

— Это еще не все… Твоего царя-батюшку тоже…

— Что ты мелешь? — испуганно закричал Кулябко и оглянулся на дверь. — Скажи мне, Митенька, Митя… Кто?.. Когда?.. Где?..

— Скажу, если обрадуешь меня вестью о смерти Столыпина.

Жандарм потушил большую висячую лампу, оставив только настольную. Заметил, что Богров снова вытер кровь со лба. Достав из ящика кусок ваты, жандарм протянул ее арестованному. Но Богров отстранил его руку. Присев на край стола, Кулябко пристально поглядел на Богрова:

— Послушай, глупый ты человек, что я тебе скажу. Если откроешь мне подробности покушения на его величество, мы найдем возможность освободить тебя. По-дружески тебе говорю, — сказал он. И, заметив ироническую усмешку Богрова, он заговорил еще настойчивей: — Серьезно говорю: мы выпустим тебя и переправим за границу, комар носа не подточит! Мы можем это сделать, все в наших руках — сам знаешь. Уедешь в Америку, в Австралию, куда пожелаешь!

— Доставь мне весть, что Столыпин сдох… тогда поговорим.

— Ну, ладно. Пусть будет так. А пока тебя отвезут в «Косой капонир». Я приеду к тебе туда, в крепость. Там неплохая дача, сможешь на досуге обдумать мое предложение.

Было уже далеко за полночь, когда Кулябко позвонил, и вошедший часовой увел Богрова.

В окрестностях Киева, недалеко от военного госпиталя, на пустыре, поросшем бурьяном, в старые времена была построена монументальная крепость с различными фортификациями — так называемый «Косой капонир». Эта своеобразная крепость в период войны, возможно, служила опорным пунктом, а с начала XX столетия стала тюрьмой с жестким режимом, куда царские властители водворяли опасных военно-политических преступников.

Сюда, в «Косой капонир», по распоряжению подполковника Кулябко и был доставлен Богров. Кулябко рассчитывал, что он не выдержит тяжелых условий и заговорит. Но напрасны были его надежды. Бывший социал-революционер Богров, в ранней молодости увлеченный освободительными идеями, а позже — кто знает по каким причинам продавшийся охранке, после покушения на Столыпина почувствовал некоторое облегчение. Он жаждал искупить свою вину перед бывшими товарищами по борьбе. Но захотят ли они поверить Богрову, не усомнятся ли в чистоте его намерений? Как бы там ни было, его выстрел прозвучал по всей России, а он сам почувствовал себя героем, по крайней мере в собственных глазах. Где-то в глубине души Богров был даже рад, что ранен в голову. Пусть рана подольше не заживает, пусть причиняет ему страдания — это будет ему карой за измену своим прежним идеалам…

Очутившись в мрачном каземате, Богров, усталый и измученный, опустился на сырой, холодный пол и, скорчившись, стал растирать онемевшие холодные руки.

Привезли его сюда поздней ночью, а теперь уже ясное утро, но он сидит все так же неподвижно, будто омертвел. Хотя за все время после ухода из дому у него и маковой росинки во рту не было, он даже не дотронулся до ржавой миски с какой-то бурдой, что поставил перед ним часовой. В нос ударил дух распаренной кислой капусты, и его замутило от одного запаха этой пищи. Во рту была какая-то горечь, в горле першило, словно он проглотил растертую полынь.

Поглядывая из-под полусмеженных век на миску, от которой еще долго подымался вонючий пар, Богров задремал. Почудилось ему или так было на самом деле — мелькнула чья-то рука, забрала со стола миску, чей-то глухой голос проговорил пренебрежительно: «Ешь не ешь — все равно тебя повесят». Богров очнулся.