Абрам Каган - Преступление и совесть

Монарх и его приближенные остались весьма довольны.

На следующий день Чаплинский докладывал царю о деле Бейлиса. Все его старания сводились к тому, чтобы подчеркнуть ритуальный характер чудовищного убийства.

Равнодушно кивая головой, как всегда, когда высокопоставленные чиновники представляли ему необычные дела, царь молчал. И вот наконец, вскинув холодные бесцветные глаза, он произнес одно только слово:

— Действуйте!

Чаплинский низко поклонился и, внутренне ликуя, вышел из зала.

Сидевший в карете Голубев пожал ему руку:

— Россия этого никогда не забудет, Георгий Гаврилович!.. Так над кем вспыхнет раньше факел погребальный: над православной Россией или над теми либеральными сановниками, которые с усердием, достойным лучшего применения, надламывают священную для нас арфу, звучащую старыми победными гимнами русского народа?..

Прокурор ничего не ответил. В душе он недолюбливал этого студента-фанатика. «Молодой петух, а такой вредный, даже опасный в серьезных делах! Он готов опередить всех и вся», — с неприязнью подумал Чаплинский.

Столыпин был известен своим бесчеловечным, на редкость жестокосердным характером. Он свободно мог быть приравнен к столпу немецкого империализма — «железному канцлеру» Бисмарку.

Председатель Совета министров прибыл в Киев для осуществления некоторых важных мероприятий в юго-западном крае. Поездку свою в Киев премьер-министр, тщательно оберегаемый охранкой и полицией, приурочил непосредственно к приезду царской семьи, предполагая, очевидно, использовать авторитет самодержца для своих далеко идущих планов. Собственно говоря, почву для еще большего укрепления власти «первого дворянина империи» — Николая Второго — в юго-западном крае готовили правые элементы, словно на дрожжах поднимавшиеся в жестокой борьбе против сил революции.

Беспорядки и волнения, чинимые черносотенцами в связи с убийством Андрея Ющинского, росли с каждым днем. Еврейское население Киева, окрестных городов и местечек переживало тяжкое время. Особенно обеспокоены были жители Киева. Каждую минуту можно было ожидать погрома, страх ломал жизнь еврейских семей. Зажиточные готовились ехать в глубь России, даже за пределы ее, решившись бросить все нажитое.

С прибытием в Киев царя еврейское население несколько воспрянуло духом: вряд ли посмеют распоясавшиеся громилы учинить беспорядки в городе, где находится сам государь император. Люди верили в честность и справедливость монарха и, конечно, не могли и подозревать, что на представляемых царю докладах о евреях и других инородцах высочайшая воля изъявлялась такими записями: «Читал с удовольствием», «Вполне согласен», «Да будет так»…

В накалившейся атмосфере погромной агитации, участившихся эксцессов среди студенчества, смутного ропота и недовольства широких народных масс приезд царя со своим главным министром можно было расценивать как пир во время чумы.

В киевском театре шла опера Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане». Благонамеренно настроенная аудитория, состоящая из верхушки чиновничьего класса и офицеров всех рангов, восторженно принимала оперу. Взоры публики то и дело обращались в сторону царской ложи, торжественные возгласы раздавались в честь Николая Второго и его приближенных.

Здание театра снаружи, да и внутри, кишело жандармами, полицейскими и тайными агентами.

В первом ряду партера в окружении своих помощников и адъютантов восседал статс-секретарь, председатель Совета министров Столыпин.

Во втором антракте он стоял у рампы лицом к публике и беседовал со своими соседями. Внезапно к нему приблизился какой-то неизвестный во фраке и выхватил из кармана браунинг. Два коротких выстрела гулко прозвучали в зале, и Столыпин, схватившись левой рукой за правую сторону груди, тяжело опустился в кресло. Левая рука, залитая кровью, постепенно обвисала; раненый, побледнев, начал терять сознание.

Подхватив Столыпина на руки, находившиеся вблизи офицеры и чиновники бережно понесли его к выходу.

Зрителей охватила паника, раздались возгласы:

— Смерть злодею!

— Смерть крамоле!

Но тут поднялся занавес, и публика потребовала исполнения гимна.

Николай Второй, объятый ужасом, механически шагнул к барьеру ложи.

Артисты стали на колени. Зазвучал царский гимн. Хор на сцене, публика на балконе и в партере — все, молитвенно сложив руки на груди, с воодушевлением пели «Боже, царя храни!».