Владислав Романов - Смерть во спасение

У палача потемнело в глазах от злобы и отчаяния. Он уже чувствовал, как тревожно заныла у него шея, ощущая прикосновение острого кривого меча. Но именно это отчаяние и вернуло его памяти прежнюю картину: обнажённая Лейла осыпает поцелуями оракула. И шевельнулась тихая догадка. Он вытащил кинжал, подошёл к Ахмату, приложил лезвие к его шее.

— Если ты не выпьешь, я перережу ему горло, — тихо вымолвил палач.

Принцесса окаменела. Улай сверлил её глазом, понимая в глубине души, что нашёл выход.

— Что там? — спросила она.

— Там то, что омолодит тебя. Великий хан просил вернуть тебе твою красоту. Он сказал, что обещал это сделать. А я не могу не выполнить его последней просьбы...

Палач даже не понял, откуда у него взялись эти мудрые слова. Но они подействовали. Наложница набросила на себя шёлковую рубашку. Она ещё не сделала и шагу, держась настороже, но первый страх у неё прошёл.

— Выпей, иначе я убью его! — повторил он.

Ахмат сидел, застыв, как статуя. Лейла смотрела на него, и сомнения боролись в ней. Она не верила палачу.

— Говорю в последний раз, — угрожающе прорычал Улай. — Сейчас кровь хлынет из его горла. Хочешь полюбоваться?

Убивать оракула он не имел права. Угедей такого разрешения не давал, но другого палач придумать не мог.

— Хочешь? — выкрикнул он.

— Нет, — прошептала Лейла.

— Тогда выпей.

Держа в одной руке кинжал, а в другой пиалу, он подошёл к ней, протянул яд. Принцесса дрожащими руками приняла его.

— Не пролей! — предупредил Улай. — Пей!

Лейла взглянула на Ахмата.

— Что мне делать? — спросила она у прорицателя на их языке, которого палач не знал.

— Я не знаю, — прошептал он.

— Ты же всё знаешь, Ахмат, — заплакав, промолвила она. — Скажи мне! Я хочу быть твоей...

— Молчи! — Улай подскочил к оракулу и приставил кинжал к его горлу. — Пей, или я заставлю тебя вылакать всю его кровь до последней капли. Пей!

Глаз палача распух, выдавился от ярости из глазницы, из царапины на шее прорицателя уже сочилась кровь, и Лейла, кивнув, поднесла пиалу ко рту, выпила яд. Он был сладок и приторен, как халва, но ещё и горек. Через мгновение глаза её остекленели, ноги подогнулись, и она рухнула на землю.

Палач издал странный звук и засунул кинжал за пояс. Он подошёл к наложнице, легко подхватил её гибкое тело, двинулся к выходу. Но, прежде чем раздвинуть полог, обернулся.

— Что она тебе говорила, звездочёт?

— Спрашивала, что ей делать.

— И что ты ответил?

— Я сказал, что ей надо выпить твою чашу.

— Хорошо, — кивнул Улай. — Я твой должник и замолвлю за тебя словечко перед великим ханом.

И он вышел из юрты. Из тангутских гор властителя перевезли в Каракорум, степную столицу, которую он основал. Всем объявили, что прах великого хана будет сожжён, а золу развеят в неизвестном месте, чтоб ни один ворог не смог нанести вред властителю даже после его смерти.

Палач пришёл той же ночью и таинственно сообщил, что оракулу разрешено присутствовать на похоронах великого хана.

— Это рядом, на берегу Орхона...

Ахмат надел толстый кафтан, сшитый из овчины, такой же треух и двинулся за Улаем.

— Я сказал Угедею, что ты помог мне справиться с девчонкой, — с сожалением проговорил палач, и по его шумному выдоху оракул понял, что его судьба, как и Лейлы, решена: он умрёт. — Я сказал, но у Угедея есть свои звездочёты. И свой палач, Тырджи. Правда, в последний раз он промахнулся. Отрубил голову, задев первый позвонок. Великий хан очень рассердился и, скорее всего, отправит его в забойщики скота, а я займу его место. Если мне доведётся казнить тебя, то не сомневайся, боли ты не почувствуешь, и смерть будет лёгкой...

Они подошли к гробнице, куда в нарядных одеждах положили восьмидесятидвухлетнего великого хана, его любимую лошадь и последнюю наложницу. Лейла выглядела так, словно только что заснула: щёки её розовели, а сквозь прозрачный шёлк проглядывало гибкое смуглое тело. Ахмат не мог оторвать глаз от её прекрасного лика. Теперь даже там, на небе, она будет принадлежать дикому и кровожадному монголу, а оракул следовать за ними безмолвной тенью.

На тайных похоронах присутствовали только сыновья и верные слуги, преклонив колени и опустив головы в скорбном молчании. По их лицам текли слёзы. Точно скорбя вместе со всеми, приутихла и метель, снег падал медленный и печальный.

Наутро Угедей призвал к себе оракула. Он занял юрту отца, восседал на его царском месте и даже непроницаемый жёсткий взгляд перенял от своего великого родителя. Хан не пригласил его сесть, и это был дурной знак.