Владислав Романов: Настоящие мужики детей не бросают

Раньше он об этом не вспоминал. Просто жил, тоскливо и монотонно, сидел с приятелями в пивной, потягивал пивко, слушая их болтовню.

Из окна пивной «стекляшки» была видна протаявшая лужайка, на которой грелись сразу восемь бездомных псов разных мастей. И эта картина почему-то приводила Сергея, или Серого, как звали его одноклассники, в восторг. Впечатление от этого зрелища портил лишь грязный матерщинный рассказ о его несчастной жизни одного из придурков, подсевшего к ним.

Друзья радушно угостили мужика пивком, хотя все двадцать кружек оплатил Серый. У старых школьных приятелей часто не бывало денег, и они запросто сшибали у него: то полтинник, то сотню до получки. А он любил угощать их пивком, не жалея денег.

Так они сидели, болтали, и никто не подозревал, какой вулкан тлеет в душе мирно сидящего в пивнушке человека, любующегося живописной картиной в окне. Болезнь еще не вызвала рецидив, она лишь угодливо рыхлила почву, и он чувствовал: это неумолимо приближается со скоростью экспресса, без всякого свиста разрезающего воздух, как нож, входящий в масло.

Это случилось в пятом классе. Ростом он не выделялся, наоборот, был самым маленьким, на уроках физкультуры сразу вставал в конец шеренги, хоть имелись и пониже, но для Серого все равно, где стоять, потому что бегал он быстрее всех. Как пуля. Физрук Евдокимов так его и звал: Пуля!

— Ну, Пуля, давай! — по-звериному вопил он, и Пуля мчался, обгоняя всех рослых и длинноногих.

И все смотрели на него по-волчьи. Серый же никого не задирал, скорее стеснялся своей быстроты и не любил, когда Евдокимов насмешничал над одноклассниками, а тот другого способа раззадорить класс не ведал. Весной они снова вышли на шестьдесят метров, и снова Серый опередил всех.

Евдокимов выстроил их в шеренгу, вывел Серого и поставил впереди всех.

— Теперь здесь твое место! — скалясь, прорычал физрук. — И пусть эти недоноски на тебя равняются!

Горстков, самый рослый и мощный в классе, с бугристыми плечами, без шеи, белобрысый и губастый, выжимавший десять раз пудовую гирю, недовольно хмыкнул, ибо в одно мгновение стал вторым.

— Что, Горстков, имеешь возражения? — набычился физрук.

Одноклассник молчал.

— Хочешь пробежаться?

Горстков стоял, опустив голову.

— А ну пошли!

Он снова вытащил всех на улицу, поставил Горсткова в паре с Серым и, подойдя к последнему, нарочно громко сказал:

— А ну-ка покажи этому засранцу!

Серого тогда вынужденно поставили перед выбором: если он проиграет — то навлечет на себя гнев Евдокимова, а тот уж найдет способ отомстить, если же выиграет — Горстков ему не простит. Как тут быть? Физкультурник, повесив секундомер на шею, встал на финише и дал отмашку. Серый помчался как заведенный, легко оставив позади силача.

— Ну что, ткнули тебя мордой?! — рассмеялся Евдокимов, глядя на запыхавшегося, со свекольными щеками Горсткова, хватавшего ртом воздух. — А теперь за свое упрямство будешь стоять в конце шеренги! Отныне там твое место! Стройся!

Все построились, пристраиваясь к Серому, который невольно стал первым. Силач же стоял в стороне.

— Тебе что, Горстков, особое приглашение? А ну в конец!

Тот помедлил и встал замыкающим.

— Вот так-то! И каждый отныне будет занимать то место, которое заслуживает! — назидающим тоном выговорил Евдокимов. — Так оно справедливее!

Серого избили в тот же день. Бил Горстков с двумя шавками, Степой Бобровым и Пашей Власовым, они ходили за силачом следом. Свалили с ног, а потом все втроем пинали ногами по лицу, по ребрам, в пах, в живот, до изнеможения. Устав, силач плюнул на него, а потом помочился, заставив своих шавок сделать то же самое.

— Теперь буду бить каждый день, — процедил Горстков, — пока сам в конец шеренги не встанешь! Понял, заморыш?!

И он с силой снова пнул его в живот.

— Ты понял или нет?!

— Понял, — прошептал Серый.

Он еще полчаса лежал на сырой земле, потом с трудом поднялся, слыша мерзкий запах мочи, но от боли присел и опять повалился, не удержавшись на ногах. Наконец ему удалось встать, доползти до дома. К счастью, матери не было, она всегда приходила поздно. Он взглянул на себя в зеркало: лишь кровоточила верхняя губа, синяков на лице не оказалось, Серый закрывал его руками. Он умылся, принял таблетку анальгина, вспомнив, что мать всегда прибегала к нему, когда у нее что-то болело. Потом разделся, снял одежду, пропитанную мочой, и, взглянув в зеркало, ужаснулся: по всему телу темнели ссадины и синяки, и дотронуться до кожи было невозможно: сразу обжигала боль. Серый переоделся в сухое, сразу же замочив белье и насыпав в таз порошка. В мозгу безотвязно крутилась одна и та же мысль: Горстков не успокоится, пока его не раздавит. Но еще больнее сверлило другое: силач разнесет по всему классу, по всей школе, как с дружками его метелил, а потом обоссал. И все будут хохотать, называть «обоссанным». Даже девчонки, а этого допустить нельзя. Просто нельзя. Уж лучше повеситься.