Владислав Романов: Смерть во спасение

очь дикой кошкой упала на подворье, и тотчас застучали в ворота.

Ярослав вздрогнул. Он уже неделю княжил в Новгороде Великом и день ото дня чувствовал себя всё неуютнее в этом вольном городе, который сами жители горделиво называли на латинский лад республикой, ибо высшая власть принадлежала здесь площадному собранию, называемому вече, где драли глотки и вещали о чём кому вздумается. Князя же новгородцы звали какого придётся, он им был нужен для одного: оборонять их от немцев, каковые повадились ныне лиходействовать на Русской земле.

В других городах и княжествах Руси такого не водилось. В Ростове, Владимире, Суздале, Рязани слово князя, как звонкий удар меча, мгновенно разрешало все споры, каждый знал своё место, имел уважение к столу княжескому, а тут подьячие дерзили, купечество драло нос, а чёрный люд, проходя мимо, не снимал шапок, будто не замечая Ярослава. Одного из таких невеж, гончара Сороку, он приказал выстегать плетьми, а двух бояр знатнейших, кои попытались защитить этого хама, ссылаясь на законы Ярослава Мудрого, повелел заковать в цепи да бросить в узилище, чем и возбудил повсеместное недовольство. Вчера на вече уже кричали: мол, поторопились мы звать Всеволодовича, не хотим его боле, пусть Мстислав Удалой, наш прежний управитель, пришлёт своего наместника, ему и желаем подчиняться. И почти треть народа, не стесняясь присутствия князя, одобрительно загудела да взметнула вверх заячьи треухи.

У Ярослава аж в глазах потемнело от злобы. Возвратясь домой, он смахнул с лавки корчагу с капустным рассолом, приготовленным на утро. Жена Феодосия, его худенькая тростиночка, побледнела, прикрыв рот ладошкой. Он накричал и на неё: ей минуло уже шестнадцать, они прожили почти два года, а она ещё не понесла, дщерь Мстиславова. И тут ему словно мщение от Удалого, чьё имя, точно в пику ему, новгородцы славили на каждом углу.

Нет, князь знал нравы новгородской вольницы. Он и не собирался стаскивать их вечевой колокол, отменять площадные сборища, в коих сам скрепя сердце главенствовал, но всё чинно да гладко продолжалось до вчерашнего дня, когда на вече его будто смолой вымазали: подьячих взяли под защиту, повелели их выпустить, как и гончара Сороку, а ему пригрозили: будешь своевольничать, свои порядки устанавливать — прогоним. И все эти поносные слова без всякого смущения глаголили прямо в лицо да радостно тестя Мстислава поминали. И как после этого Ярославу княжить, коли народец новгородский его не уважает?! Разве он к ним напрашивался? Они сами упросили князя переехать к ним да верховодить всей их жизнью, а коли так, то обязаны уважать его сан, имя, родню, слуг, не ущемлять их самолюбия и достоинства. Или они подумали, что сын великого Всеволода Большое Гнездо утрётся, промолчит да главой поникнет, станет тише воды, ниже травы?! А они так и рассудили, эти сытые, зажиревшие новгородцы, решившие, что раз они наняли князя, то могут столь же легко от него и избавиться.

— Что ж, пусть попробуют! — кричал он в доме неизвестно кому: то ли жене, то ли слугам. — Пусть только сунутся!

На донышке же души лежало совсем иное. Он ведал, что брат Георгий — домашние звали его кратко и ласково Юрий — посылал к Удалому своих воевод и через них открыто заявил, что хотел бы видеть новгородским князем Ярослава. Георгий, бывший великим князем владимирским, к удачливому Мстиславу относился с ревностью и подозрением, боясь, как бы тот не сдружился с Константином, их старшим с Ярославом братом, и они не затеяли бы сговор против него. И просьба великого князя прозвучала как угроза. Мстислав помудрствовал и согласился. Не захотел идти против зятя, да и Георгий по-своему прав: северные уделы Руси относились к владениям Всеволода Большое Гнездо, а сыновья — его наследники, и князь Удалой как бы вторгся в чужую вотчину. Посему он собрал вече, сказал, что его ждут дела в Галиче, и посоветовал вольным жителям пригласить Ярослава. Те так и сделали. А тот, едва княжить начал, полез свои порядки устанавливать.