Альфред Теннисон - Королевские идиллии

И в их ногах – три их оруженосца.

В другом – со злобой на устах застывших,

Которые сон сладкий заморозил,

Лежало четверо ее девиц.

А в третьем – со златым венцом на лбу —

Эттара, и Гавейн подле нее.

Назад отпрянул он, руке подобно,

Вместо гнезда змею в листве нашедшей.

Назад, как трус, бегущий из боязни,

Что совладать с собою не сумеет,

Как человек, в измене уличенный,

Как пес побитый, Пеллеас стыдливо

Прокрался вместе с тенью по двору,

До той поры эфес меча сжимая,

Покуда вновь не выбрался на мост,

Где вдруг решил: «Я их сейчас убью!»

И возвратился он в шатер и, видя,

Что спят по-прежнему они, сказал:

«Вы, осквернители святого сна,

Засните мертвым сном!» И вынул меч,

Но вдруг подумал: «Как! Ужель смогу

Я рыцаря убить, покуда спит он,

Я, давший клятву Королю Артуру,

Что буду верен братству!» И затем:

«Увы! Ужель так лжив бывает рыцарь?»

И отступил он, но опять вернулся

И меч свой обнаженный положил

Со стоном на нагие горла их,

И с тем оставил спящих. И лежала

Она в венце, добытом на турнире,

И меч с турнира холодил ей горло.

А он бежал. И, на коня вскочив,

Взглянул на башни, что во тьме казались

Намного выше, чем на самом деле,

Сдавил седло до боли, стиснул пальцы,

И в умопомраченье простонал:

«Когда бы в Судный День против меня

Они в крови восстали, я бы им

Сумел ответить даже пред Всевышним!

О башни, о могучие гиганты!

Как был бы рад я, чтоб удар подземный

Вас прямо на глазах моих разрушил

До основанья, и чтоб ваши крыши

Распутные спалило пламя ада,

Все изнутри прожарив, дабы стали

Вы черными, как сердце потаскухи,

И полыми, как череп! Пусть свирепый

Восточный ветр свистит в глазницах ваших

И прах распутниц, закружив, несет

В крапиву и в навоз! Шипи же, змей! —

Его в шатре я видел рядом с нею.

Пусть воет волк, пускай лисица лает!

Кто воет здесь чудесной летней ночью,

Кроме меня, бедняги Пеллеаса,

Которого она звала глупцом?

Но кто глупец, кто зверь из нас? Она?

Он или я? Я, я – глупец первейший.

И зверь, поскольку мне недостает

Ума людского. Я терплю позор

И унижение за то, что жаждал

Ей силу доказать своей любви.

Любви? Мы все похожи, но Король

Нас сделал дураками и лжецами.

О, клятвы благородные! О, раса

Великая животных простодушных,

Которые не ведают распутства

Из-за того, что нет у них законов!

Ну почему я, к моему стыду,

Ее любил? Теперь я ненавижу

Ее, как, к моему стыду, любил.

Нет, не любил ее я, а желал.

Прочь!»

И коня пришпорив, Пеллеас

Вперед рванулся и исчез в ночи.

И тут она, на горле холод стали

Почувствовав, проснулась и, узрев

Знакомый меч, к Гавейну повернулась:

«Ты – лжец! Ты Пеллеаса не убил!

Он жив, он здесь стоял и мог убить нас».

Тот, кто поведал эту повесть миру,

Рассказывал: с тех пор переменилась

Эттара к Пеллеасу, посчитав,

Что он из рыцарей – наипервейший

И лучший из возлюбленных. И стала

Эттара сохнуть по нему и чахнуть,

Дни проводя в напрасном ожиданье.

А он в ночи, по дебрям и дороге,

По полю и камням, тут выбивая

Комки земли, там – высекая искры,

Скакал, пока звезда, предвестник солнца,

Не вспыхнула на розовом челе

Зари – над башнею, где был монахом

Сэр Персиваль. И тут в душе безумной

Невесть откуда раздались слова:

«О, чудная и чистая звезда

На девственном челе зари рассветной».

И захотел заплакать он, но взгляд

Его был жестче, суше был, чем ложе

Ручья порою летнею. К ручью

Такому прежде девушки ходили

И у него, беседуя, сидели,

Но больше не придут, покуда небо

Его опять водою не напоит

Осеннею порой… Взгляд Пеллеаса

Был жестким, но душа – намного жестче,

А члены так утомлены, что он,

Как будто выдохнув: «Здесь обрету

Я, рыцарь Короля, покой и смерть!»,

На землю спрыгнул и свои печали

Сну глубочайшему вручил. И так

Лежал до той поры, пока во сне

Не задрожал, увидев, как Гавейн

Поджег вдруг замок Мерлина, а следом

Рассветная звезда, кружась в дыму,

Распалась в пламени и пала вниз.

Тут он проснулся и, узрев того,

Кто рядом с ним стоял, к нему рванулся,

Чтобы его схватить, и крикнул: «Лжец!

А я считал, что чист ты, как Гиньевра!»

Но Персиваль ответил Пеллеасу:

«Что, так же лжив я, как чиста Гиньевра?

Иль все еще ты спишь? Иль разговоров

Не слышал средь Стола, что Ланселот…» —