Наоми Френкель - Дети

«Герда, всегда Герда».

– Что у тебя, Герда? – подходит он к ней. – Как твои дела в эти дни? – аромат хороших духов обволакивает его. Аромат свежести и чистоты.

Лицо ее замкнуто, губы сжаты. Она только поводит плечами в ответ. Стоит рядом с ним и все же отдельно. Короткий взгляд, и она отводит от него глаза.

– Сразу с приходом Гитлера к власти, я позвонил Курту. Эрвин сказал мне, что о тебе побеспокоятся.

– Курт сбежал в Россию.

– Как это? Сказал, что тебя не оставят.

– Получил приказ – бежать. Они не требует восстания против Гитлера. Они изгнали отсюда каждого лидера, который мог допустить идею восстания.

– И Курт им подчинился?

– Курт подчиняется всегда.

– И тебя оставили здесь, пожертвовали тобой?

– Нет. Курт предлагал мне бежать с ним.

– Почему же ты не сбежала?

Она берет чайник и наливает ему в чашку.

– Пей, Гейнц.

Он отталкивает от себя полную доверху чашку, капли проливаются на стол.

– Почему ты не сбежала? – кричит он ей в лицо.

Она отшатывается, и он пытается себя сдержать.

– Сбегу в Россию? В страну, где погиб Эрвин?

– Что тебе сказали о судьбе Эрвина?

На лице ее отвращение, в глазах – ненависть. До того она далека, что, кажется, Гейнц не существует в комнате. Он не выдерживает этой отдаленности, и старается вернуть ее к себе:

– Ты должна исчезнуть отсюда. Сбежать.

– Зачем? Какой еще смысл в моем побеге?

– Смысл – жить. Ты же мать, Герда, у тебя есть сын.

– Родители мои вырастят его. Они воспитают его в духе Эрвина.

– Твой долг самой воспитать сына.

– Мое сердце и моя душа опустошены. Какое может быть воспитание?

– Приди в себя, Герда. Возьми ребенка и скройся отсюда!

– Нет! Нет! Здесь, в Германии, я должна нести ответственность за смерть Эрвина.

Голоса их были резкими. Теперь стало тихо. Только слышно, как падают капли из крана на кухне. Платье ее чернеет на фоне белого кафеля, руки ее прижаты к холодным плиткам печи. Между нею и ним – стол. Он держится за него, словно лишился сил. Он бессилен перед Гердой, которая так замкнута и отчуждена. Он хочет крикнуть в отсутствующее ее лицо, что все годы не проходило дня, чтобы он не думал о ней, что во всех женщинах, с которыми встречался, искал только ее. Из глубины всех этих пустых лет он хочет в эти минуты дойти до нее, и натыкается на ее молчание.

– Герда, давай вместе покинем Германию. Мой дом будет домом для тебя и твоего ребенка. Хоть и на чужбине, но дом, в котором ты обретешь покой.

На миг она бросает на него смятенный взгляд, руки отделяются от печки. Она поворачивает к нему лицо, языком облизывает сухие губы, руки ее скользят по телу и замирают на груди. Глаза ее словно говорят: «...Смотри. Хорошо вглядись. Что я еще могу тебе дать».

– Нечего так отчаиваться, Герда. Тебе всего тридцать лет. Вернись к себе. Если только захочешь, еще увидишь счастье. Дай мне отныне заботиться о тебе.

На губах ее возникает ироническая улыбка, словно оживляя ее лицо, и глаза снова вопрошают: «Ты будешь обо мне заботиться?»

Этот иронический ее взгляд вернул Гейнца в дни его студенчества в Берлинском университете. «...Ты всегда будешь таким необузданным, Гейнц?»

Белый туристский кораблик плывет по Шпрее, освещенный, как дворец. Жаркая летняя ночь. Большая луна. Ветер ворошит ее светлые волосы, платье белеет в ночи. На корме кораблика они одни, отделенные от остальных туристов. Тело ее легко кружится в ритме вальса. Печаль в ее светлых глазах. И он грубо ворвался в ее мечтания. Она вырвалась из его объятий, крикнула испуганно:

– Отстань от меня! Отстань!

– Что же ты хочешь здесь делать?

– Мечтать. Только мечтать.

– Ты романтичная девушка. Не умеешь жить, не умеешь наслаждаться.

– Ты необузданный парень. До каких пор ты будешь таким диким?

Может, она до сих пор видит в нем необузданного парня? Глаза его сузились, изучают, видят лишь того необузданного парня. Он тогда гонялся за наслаждениями, был легкомысленным, высмеивал всех и вся, плевал на все. Ирония в ее глазах напоминает ему снова все его грехи и слабости тех лет. Он для нее все тот же легко скользящий по жизни парень, в которого она не поверила и теперь не верит. Он двинулся к ней, она испуганно прижалась к печи, и руки ее – на холодных кафельных плитках.

– Ты должна мне поверить, Герда. Поверь мне! Неужели я всегда буду в твоих глазах тем шалопаем из дней нашей юности? Юность прошла, Герда. Дни изменились. Золотые кораблики больше не будут плыть по Шпрее. Оркестры больше не будут играть нам усыпляющие мелодии. Теперь корабли, плывущие по нашей реке, будут передавать боевые марши Гитлера. Закроемся в нашем доме на чужбине. Отделенные от всего мира, будем предаваться нашим мечтам. Теперь и я, Герда, чувствую себя способным к мечтаниям.