Наоми Френкель - Дети

– Возвращайся к нам, Филипп, – почти приказывает он, – мы все тебя ждем.

Перед дверью Розалия устало тянет ноги. Палка господина Гольдшмита стучит по полу. Звонит телефон. Но Филипп не подходит к нему. Несколько коротких звонков, и телефон замолкает. Между липами полощется флаг со свастикой. Зимнее солнце восходит. Сверкает снежной белизной утренний свет.

– Возвращайся домой, Филипп.

– Нет! Нет!

– Эрвина нет. Эрвин больше никогда не вернется. Как Отто. Как старая мать Хейни.

– Нет у меня сил всегда сидеть на стуле, который освободится за вашим столом.

– Не делай ее несчастной, Филипп!

– Это я делаю ее несчастной?

– Не было у нее выхода. Только такой человек, как Эрвин, смог излечить ее душу от Эмиля Рифке. Любовь ее к Эмилю вобрала в себя весь яд этих лет, всю скверну, что накопилась в этой стране. Всю ее жизнь здесь, ее веру, любовь к стране, в которой она родилась. Все, чему учил ее отец, учителя, окружающие ее люди. Все это любовь ее к Эмилю превратила в грубую ложь. Весь ее мир, во всей своей цельности и устойчивости, рухнул в одночасье. Эрвин вернул ей веру в то, чему ее учили и всегда рассказывали. Эрвин как бы представлял ту Германию, на многообразии которой мы воспитывались, мечтали, грезили будущим. Эрвин был немцем, как и Эмиль, но абсолютно отличался от него, и таким образом помог ей вернуться к себе. Филипп, ты должен понять значение всего этого. Теперь, когда рухнул на нас наш мир, она ведет себя спокойнее всех. Эдит поддерживает дух у всех в доме.

Филипп понимает и молчит. Усталость и бледность исчезла с его лица. Оно покраснело. Губы его раскрылись, но не слышно никакого ответа. Гейнц не отстает:

– Сегодня вечером приезжай к нам. Мы ждем тебя к ужину. Дело не терпит отлагательства. Нужен совет. Эдит не дает нам принять хоть какое-то решение. На каждое предложение отвечает: посоветуемся с Филиппом. Желание отца было, чтобы по любому серьезному делу советоваться с тобой.

Филипп встряхнулся, словно помолодел и внезапно освободился от тяжелого груза. Голова его прояснилась. Он все еще боится встретиться с ней лицом к лицу, но в нем растет желание ее увидеть. Голос его все еще подозрителен:

– Кто будет вечером на этом совете?

– Только семья. Может, еще Зерах.

– Зерах? Кого это в вашем доме зовут Зерах?

– Он от Иоанны. Халуц из Палестины, которого Иоанна привела к нам жить. Пришелся всем по душе. Сможешь быть у нас в семь часов?

Филипп утвердительно кивает головой.

В окно они видят киоск Отто и черную шаль старухи-матери, втоптанную в снег.

– Отлично, что ты пришел, – говорит Герда мягким голосом, но глаза ее холодны.

При входе в коридор взгляд его наткнулся на мужские комнатные туфли. Жалюзи опущены, портьеры затянуты. Маленькая лампочка у кровати мерцает слабым светом. Уличный шум доходит как бы издалека. На столе скатерть в пятнах. В тарелке недоеденный ломоть хлеба. На дне чашки остаток кофе, рядом с чашкой корзинка с рваными носками. Мужской носок с воткнутой в него иголкой лежит на столе. В комнате холодно. Железные дверцы печки открыты, внутри виден холодный пепел. В кухне капает из крана вода, и это единственный звук в квартире.

– Где ребенок? – спрашивает он и проводит рукой по лбу.

– У родителей, – отвечает она простуженным голосом.

– Вот, для него, шоколад, – понижает он голос, боль вспыхивает в ее холодных глазах. В слабом свете настольной лампы у постели – большая закрытая коробка шоколада и открытая книга стихов Рильке «Книга нищеты и смерти». Глаза ее закрываются и открываются на каждый скрип и звук. Она опускается на стул, и руки недвижно лежат на коленях. Она очень исхудала в последние недели. Сеть мелких морщинок – вокруг ее глаз. Только высокий лоб чист, каким был в молодости. Руки ее нервно шарят по карманам в поисках сигарет.

– Принесу кофе, – встает она со стула.

Шаги ее медлительны, движения тяжелы. Он хочет ей сказать, чтобы она закрутила кран на кухне, и не может. Он следит за ней, пока она не скрывается.

«Годы съели ее красоту. Разрушили лицо и тело. Все прошедшие годы были заполнены страстью к ней. Жизнь каждый раз обретала новые формы. Но за всеми этим формами скрывалась она, Герда, единственная женщина, которую я любил».

Она не закрыла кран, и падение капель придает ритм его мыслям. «Единственная, которую любил».

– Почему ты не закрыла кран?

– Он протекает. Некому его починить.

Она ставит поднос на стол, опускает голову и руки ее поигрывают пустой чашкой, которую она поставила для Гейнца. Печаль ощутима в медлительности ее пальцев.