Наоми Френкель - Дикий цветок

Рассказывала Сгула все это Рами, но пальцы в ее волосах были не отца, а Рами. Автомат он убрал с сиденья. Лицо ее и черные глаза замкнулись в своих границах, но Рами этих границ не замечал и не отступал, охваченный голодом по ее телу. Обнимал ее и чувствовал, как напряглись и окаменели ее мышцы, как и закрылись ее глаза, и сказал:

«Больше говорить не будем».

Рами нанизал на палец одну из кудряшек и накрутил ее до основания. В лице Сгулы произошло неожиданно странное изменение, и когда он хотел палец убрать, он ухватилась за его руку со всей силой. Губы ее раскрылись, и она улыбнулась. Странно сошлись в ее лице печаль и страсть. Глаз под локоном, намотанным на его палец, заблестел, другой закрылся. Капитан Рами, следопыт высшего класса, понял, что в ней пробудились чувства. Нанизал на палец и другой локон, над закрытым глазом, Он раскрылся и вспыхнул. Сгула раскинувшаяся на сиденье, приподнялась, прижалась к Рами: руки ее, только что сжимавшие пилотку, ухватились за его руки; ноги, которыми она упиралась в дверцу машины, приблизились к нему и сплелись с его ногами. Освободил Рами пальцы от ее волос и обнял ее за плечи, но она попыталась вырваться из его объятий, толкнула его в сторону и крикнула: «Нет» Потянула его руки, подняла голову, и направила его пальцы в свои волосы. Руки Рами становились все более нетерпеливыми, и тело ее приподнималось в его жарких объятиях. Дыхание стало взволнованным, более коротким и быстрым, чем порывы сильного ветра, и с дыханием вздымалась и опускалась ее грудь, двигаясь на его груди. Отнял Рами одну руку от ее волос, но она не давала ему это сделать. Оцарапала его руку, упавшую ей на грудь. Возбужденные, они боролись, пока она не вернула одну из его рук в волосы, и тогда лишь успокоилась. Рами продолжал расправлять ее волосы, и она силой удерживала его руку, но подалась ему и раскрыла губы навстречу его губам. Тогда Рами свободной рукой расстегнул ей кофточку, и она положила его руку на левую грудь, а руку, погруженную в ее кудри, потянула вниз, словно стараясь дотянуть волосы до своей груди. Он гладил ее сосок вместе волосами, она застонала, и Рами шепнул ей:

«Иди ко мне!»

Искривленное дерево с широкой кроной возникло из собственной тени перед глазами Рами, утопая в лунном свете на самом краю бездны. Вокруг была пустыня в лунном сиянии, и скалы на горизонте вспыхнули. Иллюзия зари в разгар ночи, иллюзия одинокой вершины в закрытой кабине армейской машины, иллюзия чистоты среди запаха бензина, смешались с ветром, песком, отголоском рассказа о мертвом отце Сгулы.

Увел Рами за собой девушку в пустыню. Мечта о любви превратилась в страсть. В призрачном невинном свете посягнул Рами на честь девушки. Рами потянул ее в тень дерева, и она кричала:

«Нет!»

Казалось, даже глаза ее кричали, но Рами не видел, и пустыня не слышала. И тогда она замерла, стояла, затихнув, только умоляла взглядом, чтобы Рами ограничился игрой с ее волосами, и подвинула к нему голову. Нанизал Рами ее кудри на два пальца и потянул на песок. До дерева не добрались, и никакая крона не скрывала то, что делал Рами. В пространстве пустыни реяли тени, как привидения. Время от времени падала звезда, и тонкая полоска голубого света вспыхивала и исчезала в песках. Вороны хрипло кричали, и ветер шумел в песках, словно бросая волны на белые берега. Поверх лица девушки распростерлась пустыня, и ей подставила Сгула лицо, а не Рами. Он снял с нее одежды, и она лежала нагой, и пустыня ликовала вокруг нее. Гладил Рами ее, но руки его не наполнялись ею. Тело ее, тело худенькой девочки, у которой рано выросла грудь. Алые мягкие соски цвели, как юные ростки, которые сорваны до настоящего своего расцвета. Худощавое ее тело переворачивалось под тяжестью его широкого тела, и Сгула словно бы уменьшилась в песке пустыни. Рами не нашел ее уха, и шептал на ветер:

«Сейчас приду».

«Так обхвати мою голову!» – отчаянно крикнула малышка в лицо Рами, и крик ее пролился в холодном сиянии луны. И Рами схватил ее голову, и кудряшки на его пальцах вытянулись, как тонкие режущие канатики.

Голос Сгулы замолк, и тени опустились и покрыли ее лицо. В тишине слышалось лишь карканье ворон. Сгула в отчаянии снова заговорила, не зная, слышит ли ее Рами, да и ей было безразлично, слышит ли он ее. Слова отдаляли ее от Рами и от всего, что он с ней делал. Слова возвращали ее к отцу:

«Петух кричит в Метуле. Молоток отца стучит по черепице. Одна из них треснула, осколок подпрыгнул, и ранил в лоб отца. Я снимаю майку, чтобы перевязать рану, и белая майка краснеет. На вершине Хермона краснеет снег от крови отца. Я начала кричать, и отец обнял меня и напел мне песенку о раздавленной розе. Голос Циона Хазизи ворвался в хор и сообщил, что отец ранен. Все эти ханукальные песни о «Крепости и скале моего спасения» сейчас – это Рами. Сказал тогда Цион Хазизи, что отец ранен, и заря омыла красным цветом вершину горы и отняла у меня девственность. Цион Хазизи сказал, что отец ранен!»