Любен Каравелов - Повести и рассказы

— Ты преувеличиваешь, говоря о страданиях нашего народа, Смил! Взгляни на этих пташек: как они весело щебечут и прыгают! Ну скажи, пожалуйста, видишь ли ты хоть каплю грусти в их глазах, хоть одну морщинку на этих белых и румяных личиках?

— Да, но в их песнях больше слез, чем радости, — возразил Смил. — На кладбище растут разные цветы. Наш народ так вынослив, так наивен и простодушен, что величайшие несчастия не в состоянии убить все его радости. Стоит горю отпустить нас хоть на минуту, мы тотчас запеваем свою печальную песенку, больше похожую на панихиду. Конечно, будущее принадлежит нам. У нас нельзя отнять нашей надежды.

— На кого же нам надеяться, Смил?

— На меня, на тебя, на Ивана, на Драгана, на самих себя. Рассвет близок; плохо придется нашим врагам! Я уже вижу утреннюю звезду. И она обязательно приведет нас к счастью.

Старик встал, поглядел по сторонам и промолвил:

— Звезда восходит, но зачем сердиться, кричать, корить других? Все мы хотим добра своей родине… Будь умней, сынок, терпеливей и беспристрастней. Иванчо тоже прав… Я немало пожил на свете, — видел вокруг целое море счастья и целое море несчастий. Судьба кидала меня с места на место, из края в край, из страны в страну. Когда русские перешли Стара-планину и стали наступать на Адрианополь, я подумал, что настал наш день, и принялся бунтовать народ. Но ангел хранитель Болгарии еще не проснулся. Русские заключили мир, и мне пришлось уйти вместе с ними, спасая свою голову. В России мне трудно пришлось: узнал я и голод, и холод, и нищету, и всякие беды. Потом был в Сербии, в Черногории, в Греции. Моя цель была — драться с турками, и для этого я искал союзников. Но говорю: наш ангел хранитель еще не проснулся. Сербия и Греция были только наполовину свободны. Одна Черногория могла бы дать все, чего жаждала душа моя. Будь эта страна поближе к Болгарии, я остался бы там жить, истребляя злых филинов. Но на сердце у меня был тяжелый камень: мысль о несчастном болгарском народе, о нашем порабощенном отечестве. Черногория — гнездо свободы, мои милые! Там духа турецкого не терпят. Из Черногории я переехал в Валахию, прожил там два года, потом вернулся в Рущук — и стал здесь жить-поживать таким же рабом, как мои несчастные братья. Женился. Господь послал мне хорошую, ласковую жену и такую же дочь. Дом мой с утра до вечера полон веселья и песен. Как только проснусь, в ушах у меня уже звенит нежный, милый голосок моей девочки, распевающей мою любимую песню:

Весело на сердце от этих песен. Они напоминают о чем-то и в то же время заставляют предвкушать другую, лучшую жизнь… Таково вкратце мое прошлое. Оно полно и сладкого и горького… Я по крайней мере стал опытен, если не больше… Не надо сердиться, выходить из себя, шуметь, кричать — надо молчать и действовать. Приходите вечером ко мне: потолкуем.

И старик пошел в город.

— Он говорит, как Сократ, — промолвил Смил.

— Бог с ним. Пойдем домой, — сказал Иванчо и запел:

Начало смеркаться. Все живое скрылось в свои норы и приготовилось ужинать. Только некоторые женщины еще бродили по дороге в поисках своих коров, кое-кто из мужчин стоял перед корчмой, рассуждая о новом вине, да несколько пьяных турок месили ногами грязь, напевая себе под нос одну из тех мелодий, что так похожи на кошачье мяуканье. Как раз в это время Смил с Иванчо вошли к дедушке Стойчо, который встретил их посреди двора.

— Милости просим, милости просим, — сказал старик и повел их в свой маленький домик, такой же старый, как его хозяин.

Комната, в которую они вошли, отличалась крайней ветхостью; потолок ее до того почернел, что невозможно было определить, из какого он материала. Но стены сверкали молочной белизной, пол был чистый, двери вымыты. Было заметно, что чьи-то проворные молодые руки придали этому древнему домику вид новизны.