Эми Фридман - Два лета

Земля уходит у меня из-под ног, она будто дрожит, как при землетрясении. Я поворачиваюсь лицом к маме. За очками мне не видно глаз.

– Я не… другая семья? – повторяю я. Слова даются мне с трудом, будто это какая-то тарабарщина.

– Да, – говорит мама. Она наконец переводит взгляд с неба на меня. В ее глазах слезы, но голос ровный. – У него была – есть – другая женщина, – объясняет она. – Художница. Они познакомились в Париже. Родилась дочь. У них есть дочь.

По улице проезжает одинокая машина, колеса разбрызгивают лужи.

– У папы… есть дочь? – произношу я вяло. Похоже, я в состоянии лишь повторять за мамой ее же слова в виде вопросов. То, что она говорит, кажется невозможным.

Мама кивает и глубоко вздыхает. На ее лице отражаются боль и испуг, но в то же время, как ни странно, облегчение.

– Ее зовут Элоиз. Сейчас ей лет пятнадцать.

– Элоиз? – повторяю я. – Пятнадцать? – Неожиданно на память приходит обожаемая мною в детстве книжка о светловолосой девочке Eloise, которая жила в Нью-Йорке. – Пятнадцать, – снова говорю я. Все тело дрожит, зубы стучат, будто сейчас зима. – И что… мне было… – Я бормочу и замолкаю, словно простейшее математическое действие вдруг стало сложным. – Мне был год, когда она родилась?

Мама опять кивает. На вид она спокойная и невозмутимая, готовая ответить на все вопросы.

– Понимаю, тебе трудно все это осознать, – мягко говорит она.

Я запрокидываю голову и гляжу на темное небо. Если бы там было хоть несколько звезд, хоть какие-нибудь проблески света, чтобы указать мне путь. Но там темно. Я начинаю мерить шагами улицу, туда и обратно, как будто движение может помочь. В висках стучит. Вспоминается строчка из сборника Эмили Дикинсон, который был у Рен: «Я чувствую в моем мозгу / Разрыв – истлела нить». Теперь я ее понимаю. В полной мере. Мой мозг разрывается, он не в состоянии принять это новое знание.

– Значит, у папы… пока я была маленькая… пока вы были женаты… у него… – Я перевожу дыхание. Как будто пытаюсь собрать самую сложную в мире головоломку. – Все это время были эти другие люди… – я не в силах опять произнести слово «семья», – живущие во Франции?

– Да, – терпеливо отвечает мама. Она тянет ко мне руку, но я уворачиваюсь и хожу туда-сюда. – Я тоже ничего не знала, – едва слышно продолжает она. – Потом он не выдержал и рассказал мне все. Тебе было одиннадцать. Я и раньше что-то подозревала. В течение многих лет. Но сила отрицания выше нас. Мы видим то, что хотим видеть.

Я останавливаюсь и смотрю прямо на маму. У уха пищит комар, но мне наплевать, пусть укусит, пусть всю кровь выпьет.

– Тогда я поняла, что мы больше не семья, – продолжает мама. Она все еще протягивает ко мне руку, которая зависла между нами, бледная, призрачная. – После признания – уже не семья. Я попросила твоего отца уйти. И он ушел. Уехал во Францию. К… ним.

К ним. Какие они? Как они выглядят? Отвернувшись, я смотрю на темную реку. У меня живое воображение, но сейчас я ничего не могу себе представить.

– А они про нас знают? – наконец хрипло спрашиваю я, снова повернувшись к маме.

– Да, знают, – кашлянув, отвечает она. – Поэтому папа и хотел, чтобы ты летом отправилась во Францию. – Мама опускает руку. – Он хотел рассказать тебе правду. Он хотел, чтобы ты познакомилась с… ними.

– Господи! – шепчу я. Холод пронизывает меня до костей. Познакомилась с ними? Я в ужасе. Что бы тогда случилось?

– Поэтому я и не хотела, чтобы ты ехала, – говорит мама, ее речь ускоряется. – Я думала, ты была не готова все узнать. Я… боялась. – Ее голос надрывается, у меня сжимается сердце. Родителям бояться не положено. – Мне хотелось защитить тебя, – очень тихо добавляет мама.

На этот раз я не отталкиваю ее протянутую руку. Мама берет мою ладонь и крепко сжимает. Пальцы у нее такие же ледяные, как и у меня.

– Я не хотела, чтобы тебе сделали больно, – продолжает мама, у нее наворачиваются слезы. – Я все еще не уверена в том, что ты готова. Прости, что это произошло именно так.

За нашими спинами открывается дверь ресторана, и оттуда, весело переговариваясь, выходят люди. Даже не верится, что тетя Лидия и Макс сидят там, внутри, перед ними на столе куски торта, а мы с мамой здесь и ведем этот разговор. Тетя Лидия знает, понимаю я. Конечно, она все время знала. И чуть не проговорилась тогда, в «Лучше латте». Поэтому с тех пор она избегала меня. Боялась сказать лишнее. Наверное, хотела сказать. Считала, что мне следует знать.

– Моя картина, – обращаюсь я к маме и слышу, что голос у меня стал хриплым. Я отдергиваю руку. – Что тетя Лидия собиралась рассказать о моей картине?