Эми Фридман - Два лета

Я вхожу в кафе. Здесь далеко не так красиво и не так очаровательно. Зал маленький, тесный, окна не пропускают достаточно света. На кремовых стенах картины в рамах, на них выгоревшие розы. Посетители за столиками смотрят на меня с опаской, но я прохожу мимо них к двери, что ведет в кухню…

– Саммер!

Из кухни выходит Жак, у него в руках торт. Он круглый, покрыт белой глазурью, на ней красным выведены слова Joyeux aniversaire!

– Где ты была? – спрашивает он, чуть нахмурившись. – Я начал волноваться.

Я тупо смотрю на свой именинный торт. Ой. Я опоздала на обед. Мои сладкие шестнадцать. Поднимаю глаза на Жака, и тогда он замечает: по моим щекам бегут слезы, лицо покрылось пятнами, вдохи и выдохи перемежаются всхлипами. Темно-синие глаза Жака тревожно расширяются. Руби как-то говорила, что, когда девочки плачут, мальчики начинают психовать. Ничего. Пусть Жак психует, сколько хочет. Ему все равно не распсиховаться так, как сейчас распсиховалась я. Можем даже устроить соревнование.

– Qu'est-ce qui se passe? [54] Что случилось? (фр.) – бормочет он, делая шаг ко мне. – Что с тобой? Идем, – добавляет Жак, не давая мне времени на ответ. Одной рукой он держит торт, другую протягивает мне. – Сначала тебе надо сесть, да?

Я отрицательно качаю головой, но Жак уже ведет меня к маленькому столику у окна. К нашему столику. На нем красная роза в вазе и две тарелки с bouillabaisse. Как на картинке. Отодвинув вазу, Жак ставит торт на стол. Я провожу ладонью по мокрым щекам и опускаюсь на стул. Жак, поправив белую официантскую рубашку, садится напротив. Он, как всегда, неотразим.

– Bouillabaisse, наверное, немного остыл, – извиняется он, как будто меня сейчас вообще волнует еда.

Я смотрю на рыбный суп, и в животе все переворачивается.

– Элоиз – его дочь, – выпаливаю я.

Вот и все. Я выдыхаю. Я сказала это. Но облегчения нет. Последнее слово продолжает колотиться в мозгу. ДОЧЬ. ДОЧЬ. ДОЧЬ.

Жак опять хмурится.

– Quoi? [55] Что? (фр.) – спрашивает он. – Что ты говоришь? Я не понимаю.

– Не ты один, – отвечаю я и, вопреки всему, начинаю смеяться.

И это в полном смысле приступ хохота, будто случившееся нелепо и смешно, а не нелепо и ужасно. На меня оборачиваются посетители и официанты: что это за ненормальная среди них?

– Саммер? – Жак встревожился не на шутку. Он прямо-таки ошеломлен и не знает, что делать с сидящей напротив сумасшедшей американкой. Спорим, когда мы вчера ночью ели блины, а потом, сплетя липкие пальцы, бродили по бульвару, он такого не ожидал. Впрочем, я тоже.

Отсмеявшись, я кладу руки на стол. Вдох, выдох. Жак наблюдает, ждет.

– Элоиз, – начинаю я, и имя отдается во рту кислым вкусом. Слоги такие растянутые, чудные. Элоу-и-и-из. Жак кивает. – Она дочь моего отца, – говорю я.

Это ерунда. Как те загадки, которые я в детстве любила загадывать родителям. Шумит он в поле и в саду, а в дом не попадет, и никуда я не иду, покуда он идет. Ответ – дождь. День и ночь ходят, с места не сходят. Ответ – часы. Как Элоиз может быть дочерью моего отца, если дочь моего отца – это я? Ответа нет.

Жак молчит, только глаза еще больше расширяются. Я продолжаю. Рассказываю ему все: как папа, еще будучи женатым на маме, встретил в Париже художницу Вивьен. Как у них с Вивьен родилась девочка Элоиз. Как папа долгие годы держал существование и Элоиз, и Вивьен в тайне от нас с мамой. Как он мотался туда-обратно между Францией и Хадсонвиллом, жил двойной жизнью, пока мама все не узнала и они не разошлись. Как мне ничего не рассказывали. До сегодняшнего дня.

Говорю я отрешенно, будто эта история ко мне никак не относится. Будто все участники – папа с мамой, Вивьен с Элоиз – персонажи научной фантастики, а не живые люди. В то же время я полностью погружена в настоящее. Я вижу, что передо мной молчащий Жак и нетронутые тарелки с bouillabaisse. Я слышу, как вокруг нас говорят по-французски, как разливают кофе и как ложечки постукивают по изящным чашкам.

Я понимаю, что если недалеко от нас сидит человек, который знает английский, то он легко может понять мой рассказ. И я не понижаю голоса и ничего не утаиваю. «Пусть слушают», – думаю я, и во мне поднимается злость. Пусть знают, что великий художник Нед Эверетт – врун и обманщик.

– Помнишь картину отца? – спрашиваю я у Жака, и горло сдавливает. – Ту, что мы видели в галерее? – Самое болезненное я оставила напоследок.

Жак кивает.

– Fille, – говорит он. Это первое, что он произносит с тех пор, как назвал мое имя.

– Fille, – эхом отзываюсь я. В груди колет, слезы обжигают глаза. – Это портрет Элоиз в детстве. Не мой, как я раньше думала. – Голос у меня срывается. – Fille не я. Она.