Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Ходишь, ходишь, ходишь вокруг, голова лошади тут же у плеча, жизнь идет кругом полным ходом, но каким-то непонятным образом ты не участвуешь в этой жизни.

Возможно, что это бывает только с такими, которые, подобно мне, не стали вполне мужчинами, то есть никогда еще не имели дела с женщинами или девушками – в полном смысле этого слова, я хочу сказать.

Я часто думал над тем, переживают ли девушки то же самое перед замужеством, или они тоже, как мы называли это, «отводят душу».

Насколько я могу сейчас вспомнить, я в то время не в состоянии был даже толком мыслить. Случалось, что я забывал про ужин и не вспоминал, пока Берт не крикнет: «Иди ужинать!» А иногда он тоже забывал про меня и уходил в город с другими неграми, и я так и не вспоминал про еду.

Хожу это я себе с лошадками все вокруг да вокруг, медленно-медленно. Публика расползается во все стороны: кто верхом, кто пешком, кто в телеге, а кто и на «форде».

В воздухе клубы пыли, а там, на западе, где расположен город, виднеется огромный красный шар заходящего солнца.

Всего лишь часа за два до этого огромная толпа возбужденно горячилась и кричала.

Положим, что мой Наддай участвовал в этот день в бегах, и я стою под трибунами с попоной через плечо, а рядом со мною Берт. И когда рысаки в последнем кругу шли, повытянув шеи, почти что вровень, мой хозяин начинал кричать потешным, визгливым голосом, который покрывал все остальные крики.

И он неизменно повторял одно и то же, снова и снова: «Ну-ка! Наддай! Ну-ка! Наддай! Наддай, Наддай!»

И у меня сердце билось так, что дыхание вырывалось со свистом.

А Берт, подавшись всем телом вперед, щелкает пальцами и бормочет: «Живее, живее, милый мой! Скорее домой! Тебя мамочка ждет! Скорей, Наддаюшка, иди, я тебе хлебца с патокой дам!»

А теперь все кончено, и люди расходятся, беседуя вполголоса. А Наддай – в настоящую минуту я веду его по кругу медленно-медленно, чтобы дать ему остыть, как я уже говорил вам, – он тоже совсем другой. Возможно, что у него чуть было сердце не разорвалось в попытке прийти первым, – но теперь он чувствует себя измученным и спокойным, как это было и со мной во все эти дни, с той лишь разницей, что я чувствую себя измученным, но не спокойным.

Вы помните, я вам уже говорил, что мы все время ходили по кругу. И, надо полагать, у меня на душе все начинало ходить кругом да кругом. И то же самое делалось с солнцем и с клубами пыли. Мне иногда приходилось подумать, раньше чем сделать шаг, чтобы поставить ногу куда следует и не быть принятым за пьяного.

Мною овладевало странное чувство, которое почти не поддается описанию. Оно исходило из моей жизни и жизни лошади. В последнее время я часто думаю, что негры, может быть, поняли бы меня лучше любого белого. Это то чувство, которое способно связать животное с белым человеком только тогда, когда последний немного, я бы сказал, свихнулся, – как это случилось в то время со мною. Хотя я полагаю, что многие из тех, кто постоянно имеет дело с лошадьми, испытывают это чувство.

Ведь это вполне возможно! Не кажется ли часто вам самим, что многое, чем мы, белые, чванимся, в действительности ничего не стоит?

В нас живет нечто такое, что заставляет нас желать быть важными, сильными, могущественными и не позволяет нам опуститься до уровня лошади, собаки или птицы.

Скажем, Наддай сегодня выиграл состязание. Это с ним бывало часто в течение последнего лета. И что же – он нисколько не гордится этим, как гордился бы я на его месте, и даже не хочет об этом думать. Он остается самим собою, делая свое дело с неимоверной простотой.

Вот каков был Наддай, и, гуляя с ним в течение многих часов, среди быстро надвигавшегося мрака, я начинал жить его жизнью. Я входил в него, не знаю каким образом, и он проникал в меня. Иногда мы вдруг останавливались без всякой причины, и он прижимался носом к моему лицу.

Мне часто хотелось в такие минуты, чтобы он был девушкой или чтобы он был мужчиной, а я девушкой. Долгое пребывание с ним в такой тишине и спокойствии несколько исцеляло мою наболевшую душу.

Случалась, что после такого вечера я хорошо спал и уже не видел тех снов, о которых я вам говорил.

Но это исцеление бывало непрочным – я не мог вполне исцелиться. Мое тело было в полной исправности, не хуже, чем когда-либо, но во мне не было жизни.

Осень проходила, и наконец мы добрались до последнего городка, в котором хозяин решил принять участие в бегах, прежде чем отвести лошадей на зимовку в своем родном городе, там в Огайо.