Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Я только не могу понять всего этого, хотя много думал об этом впоследствии. Знаю только, что со мною ничего подобного раньше не случалось, а равно и после. Может быть, это одиночество так сильно отозвалось на мне, – одиночество в течение слишком долгого времени. Я часто задумывался над тем, не чувствуют ли себя женщины более одинокими, чем мужчины.

Коротко говоря, лицо, которое я увидел в зеркале над баром, когда поднял глаза от виски, было не мое лицо, а лицо женщины. Лицо девушки, вот что я хочу сказать. Да, так оно и было. Лицо девушки, и девушки одинокой, запуганной и совсем молоденькой.

Когда я это увидел, стаканчик с виски чуть не выпал у меня из рук, но я быстро проглотил содержимое, положил доллар на стойку и потребовал еще стаканчик.

«Я должен теперь остерегаться, – подумал я. – Со мною творится что-то необыкновенное. Если кто-либо из сидящих здесь шахтеров заметит мое лицо, то выйдут неприятности».

Проглотив второй стаканчик, я потребовал третий и подумал при этом:

«Проглочу этот стаканчик и потихоньку уберусь отсюда, айда назад к ипподрому, пока я не опьянел и не разыграл дурака».

И в то время, когда эта мысль пронеслась в моей голове и я взялся за третий стаканчик, люди за столами вдруг начали смеяться, и, конечно, я подумал, что они смеются надо мною. Ничего подобного! Ни один из них не обращал на меня ни малейшего внимания.

Оказывается, они смеялись над человеком, который только что вошел в салун. Я такого типа никогда не видел в жизни своей. Это был огромный детина, с рыжими волосами, которые щетинились на его голове, как щетка, а на руках у него был рыжий ребенок. Последний был точной копией отца, такой же большой для своих лет, я хочу сказать, – и с такими же жесткими, красными волосами.

Он вошел, посадил ребенка на стойку бара, вплотную почти ко мне, и потребовал себе виски, а люди начали кричать и хохотать над ним и над ребенком. Но они кричали и хохотали только тогда, когда он не смотрел на них, чтобы он не мог разобрать, кто кричит и смеется. Смех поднимался, как только он поворачивался спиной.

– Винтики поразъехались! – кричали они про него. А один начал отчеканивать: – Винти-ки, винти-ки все поразъехались! – и все безудержно хохотали.

Вы понимаете, я был буквально озадачен: как передать вам так, чтобы вы испытали то же чувство, что и я в ту ночь. Я полагаю, что если уж я начал рассказывать, то должен попытаться передать это чувство. Я нисколько не претендую на то, что это вам пользу принесет. Я только хочу, чтобы вы поняли кое-что касающееся меня, как я постарался бы понять вас или кого-нибудь другого, если бы мне только представился случай.

Да, говоря по правде, все то, что совершилось в эту проклятую дождливую ночь, не походило никоим образом на естественные события. Я уже передавал вам, как я посмотрел в зеркало над баром и увидел не свое собственное лицо, а лицо запуганной молодой девушки. И вот все эти шахтеры, сидевшие за столами в полутемной комнате, и краснолицый буфетчик, и этот огромный детина с сатанинской физиономией и с таким необычным на вид ребенком, сидевшим теперь на стойке бара, – все они скорее походили на персонажей какой-то мелодрамы, чем на настоящих людей.

И тут еще я – и опять-таки вовсе не я, – а между тем я не фея. Это известно всем, кто когда-либо видел меня.

И опять этот рыжий гигант, зашедший в кабак. От него исходило нечто такое, что не должно исходить от человека. Скорее вы ощущали присутствие лошади, чем человека, но его глаза были совсем не как у лошади. В глазах лошади, вы видите душевное спокойствие, чего не было в этом человеке.

Случалось ли вам когда-нибудь идти ночью через лес с фонарем?

Вы идете по тропинке и внезапно начинаете испытывать странное ощущение; вы останавливаетесь, и где-то, прямо впереди вас, горят глаза какого-то зверька, так и сверкают во мраке.

Глаза горят спокойно и ровно, но в самой середине каждого из них имеется одна яркая точка, и она так и пляшет. Вы не боитесь, что зверек на вас прыгнет, – нет, вам кажется, что вот эти глаза прыгнут на вас – вот какое у вас ощущение.

Только, конечно, ни лошадь, когда ночью зайдешь к ней в стойло, ни зверек, которого спугнешь в лесу, не говорят, а этот огромный мужчина, вошедший со своим ребенком, говорил не переставая.

Он говорил и говорил, вернее, бормотал что-то про себя, я был в состоянии уловить лишь несколько слов.

Вот это бормотанье и делало его таким страшным. Глаза говорили одно, а губы другое. Они не могли столковаться между собою, как будто не принадлежали одному и тому же человеку. Этот человек был слишком велик. Его огромное туловище граничило с чем-то неестественным. Огромные и длинные руки, плечи, голова, – все в таком крупном масштабе, как кустарники или деревья в тропическом лесу. Я никогда не видел тропического леса, но я знаком с ним по картинкам.