Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Ройтер не ответил. Фельдман приподнялся на койке.

– Заткни пасть, Яйцеголовый! – сказал он. – Ты идешь на фронт не потому, что он остается. Ты идешь, потому что годен к службе. Будь он годен и отправлен на фронт, ты бы все равно отправился туда же, понятно? Так что не болтай чепуху!

– Что хочу, то и говорю! – возмущенно заорал яйцеголовый. – Я иду на фронт и говорю, что хочу! А вы остаетесь! Сидите тут, жрете да дрыхнете, а мы должны ехать на фронт, я, отец семейства, а этот жирный сачок дует шнапс, чтоб его окаянная нога не заживала!

– А ты бы не стал, если б мог? – спросил Ройтер.

– Я? Нет! Я никогда не сачковал!

– Ну тогда все в ажуре. И чего ты орешь?

– Что-о? – ошарашенно переспросил яйцеголовый.

– Ты гордишься, что никогда не сачковал. Вот и гордись себе дальше и не ори.

– Что? Ишь как все вывернул! Больше-то ничего не умеешь, любитель легкой житухи, а? Только чужие слова переиначивать. Погоди, они и до тебя доберутся! Прижмут, пусть даже мне самому придется на тебя донести!

– Не греши, – сказал один из картежников, тоже пригодных к службе. – Пошли, пора вниз, на построение!

– Я не грешу! Это они грешат! Позор – я, отец семейства, должен идти на фронт вместо этого пьянчуги и обжоры! Я только хочу справедливости…

– Эх, справедливость! Где она в армии-то? Пошли, пора! Ни на кого он не донесет. Болтает только. Прощайте, мужики! Счастливо! Держите позицию!

Картежники силком вывели рассвирепевшего яйцеголового. В дверях он, бледный, в поту, опять оглянулся, хотел что-то крикнуть, но его выставили за порог.

– Вот дурень, – сказал Фельдман. – Комедию разыгрывает, как актер! Вы попомните еще его болтовню, оттого что я просплю свой отпуск?

– Он был в проигрыше, – вдруг сказал Руммель. До сих пор он безучастно сидел у стола. – В большом проигрыше! Двадцать три марки! Это не мелочь! Надо было мне вернуть их ему.

– Так и верни. Эшелон еще здесь.

– Что?

– Стоит на улице. Спустись и отдай ему, раз совесть заела.

Руммель встал и вышел вон.

– Еще один псих! – сказал Фельдман. – На кой черт яйцеголовому башли на фронте?

– Может их сызнова проиграть.

Гребер подошел к окну, глянул наружу. Там собирался эшелон.

– Дети и старичье, – сказал Ройтер. – После Сталинграда гребут всех.

– Да.

Эшелон мало-помалу формировался.

– Что это с Руммелем? – вдруг изумленно спросил Фельдман. – Заговорил.

– Начал, пока ты дрых.

Фельдман в рубахе подошел к окну.

– Вон наш яйцеголовый стоит. Теперь сам выяснит, одно ли и то же – спать здесь и видеть фронт во сне или быть на фронте и видеть во сне родной дом.

– Скоро мы все это выясним, – обронил Ройтер. – Военврач хочет и меня в следующий раз выписать как годного к службе. Он мужик храбрый и разъяснил мне, что настоящему немцу ноги для драпа без надобности. Воевать можно и сидя.

С улицы донеслись команды. Эшелон двинулся в путь. Гребер видел его словно в уменьшающий бинокль. Солдаты, похожие на живых кукол с игрушечными винтовками, мало-помалу отдалялись.

– Бедняга яйцеголовый, – сказал Ройтер. – Он не на меня злился. А на свою жену. Думает, как только уедет, она ему мигом рога наставит. Вот и злится, что она за него еще и доплату получать будет как жена. А на эти деньги станет развлекаться с любовником.

– Неужто и такая доплата существует? – спросил Гребер.

– Ты чего, парень, с луны свалился? – Фельдман покачал головой. – Две сотни в месяц бабе достанутся. Неплохие деньжата. Иные ради этого и женятся. Не государству же дарить?

Ройтер отвернулся от окна.

– Твой дружок Биндинг заходил, тебя спрашивал, – сказал он Греберу.

– Чего он хотел? Не говорил?

– Вечеринку устраивает у себя дома. Хотел, чтобы ты тоже пришел.

– А больше ничего?

– Ничего.

Вошел Руммель.

– Нашел яйцеголового? – спросил Фельдман.

Руммель кивнул. На лице отражалась напряженная работа мысли.

– У него хотя бы жена есть, – вдруг с тяжелым вздохом сказал он. – А тут опять скоро на фронт и ничего больше не осталось… – Он резко отвернулся и бросился на койку.

Все делали вид, будто ничего не слышали.

– Слышал бы его яйцеголовый! – прошептал Фельдман. – Он побился об заклад на крупную сумму, что Руммель нынче сломается.

– Оставь его в покое, – сердито сказал Ройтер. – Кто знает, когда ты сам сломаешься? Никто от этого не застрахован. Даже лунатик. – Он обернулся к Греберу: – Сколько тебе осталось?

– Одиннадцать дней.

– Одиннадцать дней! Довольно-таки долго.