Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Бутылка «Йоханнисбергер каленберг».

– Коллекционное?

– Нет.

Официант достал из кармана прейскурант, включил карманный фонарик, показал листок Греберу.

Гребер дал ему деньги. Официант спрятал купюры. Гребер знал, никому он их не отдаст.

– Идем, – сказал он Элизабет.

Они стали пробираться через развалины. На юге город горел. Небо было серое с красным, ветер гнал клубы дыма.

– Надо посмотреть, цела ли твоя квартира, Элизабет.

Она покачала головой:

– С этим можно повременить. Давай посидим где-нибудь под открытым небом.

Они вышли на площадь с бомбоубежищем, где побывали в первый вечер. Дверь тлела в мрачной мгле, точно вход в преисподнюю. Они сели на лавочку в сквере.

– Проголодалась? – спросил Гребер. – Ты ведь так и не поела.

– Ну и ладно. Я сейчас не могу есть.

Гребер развернул шинель. Звякнуло стекло, и он достал из карманов две бутылки.

– Не знаю, что попалось под руку. Вроде бы коньяк.

Элизабет вытаращила глаза:

– Откуда они у тебя?

– Из винного погреба. Дверь была открыта. Десятки бутылок разбиты. Допустим, эти тоже.

– Ты просто их взял?

– Конечно. Солдат, не замечающий открытого винного погреба, тяжело болен. Меня приучили думать и действовать практически. В армии десять заповедей не имеют силы.

– Это уж точно. – Элизабет смотрела на него. – И кое-что другое тоже. Кто вас знает!

– Ты уже знаешь многовато.

– В самом деле, кто вас знает! – повторила она. – Здесь вы не настоящие. Настоящие – там, откуда вы приезжаете. Но кому об этом известно?

Из другого кармана Гребер достал еще две бутылки.

– Вот эту можно открыть без штопора. Шампанское. – Он раскрутил проволоку. – Надеюсь, моральные принципы не помешают тебе выпить.

– Нет. Уже нет.

– Обмывать нам нечего. Стало быть, дурной приметой оно не станет. Выпьем, потому что хочется пить, а ничего другого у нас нет. Ну и, пожалуй, потому что еще живы.

Элизабет улыбнулась:

– Это объяснять не надо. Я уже поняла. Объясни мне другое. Почему ты заплатил за одну бутылку, хотя прихватил еще четыре?

– Тут есть разница. Иначе я бы не уплатил по счету. – Гребер осторожно выкрутил пробку. Без хлопка. – Пить придется из горлышка, Элизабет. Я тебя научу.

Настала тишина. Красный сумрак ширился. В странном свете все сделалось нереальным.

– Ты посмотри вон на то дерево, – вдруг сказала Элизабет. – Оно цветет.

Гребер глянул туда. Бомба почти вырвала дерево из почвы. Часть корней висела в воздухе, ствол расщепился, несколько сучьев обломились, но оно действительно было сплошь в белых цветах, розоватых от зарева.

– Соседний дом сгорел. Вероятно, расцвело от жара, – сказал он. – Опередило остальные здешние деревья, а ведь притом пострадало больше всех.

Элизабет встала, пошла к дереву. Скамейка, где они сидели, находилась в тени, и из этой тени она, как танцовщица на ярко освещенную сцену, шагнула в летучий отблеск пожаров. Он реял вокруг нее, словно красный ветер, и сиял за ее спиной, словно гигантская средневековая комета, предвещающая конец света или рождение запоздалого Спасителя.

– Цветет, – сказала она. – Для деревьев сейчас весна, и только. Все прочее их не касается.

– Да, – кивнул Гребер. – Они дают нам уроки. Беспрестанно. Нынче после обеда – липа, теперь вот оно. Они растут, выгоняют листья и цветы, и даже когда искорежены, та часть, у которой в земле остались корни, продолжает цвести и зеленеть. Они без устали дают нам уроки, не жалуются и не жалеют себя.

Элизабет медленно пошла обратно. Кожа ее поблескивала в странном свете, лишенном теней, и секунду-другую лицо казалось зачарованным и как бы частицей всего этого – тайны распускающихся почек, разрушения и непоколебимого спокойствия роста. Потом она вышла из света, как из луча софита, и вновь стала теплой, и тихонько дышащей, и живой в тени подле него. Он притянул ее к себе, на скамейку, и дерево вдруг стало огромным, достигающим до красного неба, и цветы оказались совсем близко, то была липа, а потом земля, что выгнулась дугой, стала пашней, и небом, и Элизабет, и он почувствовал себя в ней, и она не сопротивлялась.

В комнате сорок восемь царило волнение. Яйцеголовый и еще двое картежников стояли с полной выкладкой. Их признали годными к службе в военное время и отправляли на фронт.

Яйцеголовый был бледен. И не сводил глаз с Ройтера.

– Ты со своей окаянной ногой! Сачок! Остаешься здесь, а я, отец семейства, должен идти на фронт!