Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Эшелон отходит в шесть, – сказал он. – Все свои дела я закончил. Пора идти. Не провожай меня. Я хочу уйти отсюда и унести с собой вот это… как ты живешь здесь, а не толчею и смущение на вокзале. Последний раз меня провожала мама. Я ничего не смог поделать. Это было ужасно и для нее, и для меня. Я не сразу взял себя в руки и позднее вспоминал только одно – плачущую, усталую, потную женщину на платформе, а не маму, какой она была на самом деле. Понимаешь?

– Да.

– Хорошо. Тогда давай так и поступим. Ты тоже не увидишь меня там, где я опять стану не более чем одним из многих, просто солдатом, нагруженным как осел. Я хочу уйти от тебя таким, какие мы здесь и сейчас. А теперь возьми деньги, я кое-что приберег. На фронте они не нужны.

– Не надо мне денег. Я достаточно зарабатываю.

– На фронте их некуда тратить. Возьми, купи себе платье. Бессмысленное, ненужное, красивое платье к твоей золотой шапочке.

– На них я буду слать тебе посылки.

– Не надо посылок. У нас там с питанием лучше, чем у вас здесь. Купи платье. Я кое-что понял, когда ты покупала шляпку. Обещай, что купишь платье. Совершенно ненужное, непрактичное. Или этих денег мало?

– Хватит. Еще останется на пару туфель.

– Отлично. Купи себе золотые туфельки.

– Ладно, – сказала Элизабет. – Золотые туфельки на высоком каблуке, легкие, как перышко. Побегу в них тебе навстречу, когда ты вернешься.

Гребер достал из ранца темную икону, которую привез для матери.

– Вот это я нашел в России. Пусть останется у тебя.

– Нет, Эрнст. Подари кому-нибудь еще. Или возьми опять с собой. Это… слишком окончательно. Забери ее.

Он посмотрел на икону.

– Я нашел ее в разрушенном доме. Возможно, она не приносит счастья. Я никогда об этом не задумывался.

Он опять сунул икону в ранец. Это был святой Николай на золотом фоне, с сонмом ангелов.

– Если хочешь, я отнесу ее в церковь, – сказала Элизабет. – Туда, где мы ночевали. К святой Екатерине.

Туда, где мы ночевали, подумал он. Еще вчера это было близко, сегодня – уже бесконечно далеко.

– Они не возьмут. Другая религия. Служители Бога любви не особенно терпимы.

Он подумал, что мог бы положить этот образ вместе с прахом Крузе в могилу каноника Блюмера. Но, пожалуй, совершил бы только излишнее святотатство.

Гребер не оглядывался. Шагал не слишком медленно и не слишком быстро. Ранец тяжелый, а улица очень длинная. Свернув за угол, он разом свернул за великое множество углов. Секунду еще чувствовался запах волос Элизабет, и вот он уже растворился в застарелом запахе гари, вечерней духоте и сладковато-гнилостном смраде тлена, который с наступлением теплой погоды поднимался из развалин.

Он шел по берегу реки. С одной стороны липовая аллея сгорела дочерна, другая сторона зеленела. Забитая сором река медленно обтекала кучи штукатурки и соломы, мешки, обломки перил и кроватей. Вдруг сейчас начнется налет, думал он. Мне придется отсиживаться в укрытии, и будет причина опоздать на эшелон. Что бы сказала Элизабет, если б я неожиданно вновь очутился перед ней? Он задумался. Нет, неизвестно. Но все, что сейчас было хорошего, вероятно, обернется болью. Как на вокзале, когда поезд отходит с опозданием и остаются еще полчаса, которые поневоле надо заполнить смущенным разговором. Вдобавок ничего не выиграешь: при налете эшелон не уйдет, будет ждать, и он наверняка успеет к отправлению.

Гребер вышел на Брамшештрассе. Отсюда он начинал путь в город. Тот же автобус, что привез его тогда, стоял в ожидании пассажиров. Он залез внутрь. Через десять минут машина отправилась. Вокзал снова перенесли в другое место. Теперь это был навес из гофрированного железа, из-за налетов выкрашенный в камуфляжные цвета. По одну сторону натянуты серые брезентовые полотнища, рядом для маскировки вкопаны искусственные деревья и построен хлев, откуда выглядывала деревянная корова. На лужайке паслись две старые клячи.

Эшелон уже стоял под пара́ми. На нескольких вагонах таблички: «Только для военных». Часовой проверял документы. И ни слова не сказал о том, что Гребер опоздал на день. Он поднялся в вагон, нашел место у окна. Немного погодя подошли еще трое – унтер-офицер, ефрейтор со шрамом и артиллерист, который тотчас же принялся за еду. На платформу вывезли полевую кухню. Обслуживали ее две молодые девицы и женщина постарше, с жестяной свастикой, приколотой на груди вместо броши.

– Кофе, – сказал унтер-офицер. – Надо же!

– Не для нас, – отозвался ефрейтор. – Для новобранцев, которые первый раз едут на фронт. Я давеча слыхал. Им еще и речь скажут. Перед нами уже не выступают.