Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Я тоже. Просто не хочу признавать, потому что нам это пока не дано.

– Десять лет надежного, доброго, однообразного, буржуазного довольства… по-моему, даже будь такой вся жизнь, было бы не слишком!

Гребер рассмеялся.

– Это оттого, что у нас жизнь чертовски интересная. Наши предки думали иначе, они жаждали приключений и ненавидели свое тупое довольство.

– А мы нет. Мы опять стали простыми людьми с простыми желаниями. – Элизабет посмотрела на него. – Хочешь спать? Спать целую ночь, без перерыва? Кто знает, когда опять будет такая возможность, ведь завтра вечером ты уедешь!

– Я вполне могу выспаться в дороге. Ехать-то несколько дней.

– А кровать у тебя где-нибудь найдется?

– Нет. С завтрашнего дня я могу рассчитывать разве что на нары или на соломенный тюфяк, да и то не всегда. К этому быстро привыкаешь. Не беда. Наступает лето. Вот зимой в России ужасно.

– Вдруг тебе придется еще раз там зимовать.

– Если и дальше будем так отступать, то зимой окажемся в Польше, а глядишь, и в Германии. Там уже не так холодно. Тамошний холод нам знаком.

Сейчас она спросит, когда я опять приеду в отпуск, думал он. Скорей бы уж все это осталось позади.

Она должна спросить, а я должен ответить, и мне бы хотелось, чтобы это миновало. Я уже отчасти не здесь, но то, что здесь, очень уязвимо, у меня как бы нет кожи, и все-таки по-настоящему меня не ранишь. Просто оно незащищеннее открытой раны.

Он посмотрел на лозы, что покачивались в окне, на летучее серое серебро в зеркале, и ему почудилось, будто вплотную за стеклом стоит тайна, которая уже в следующий миг непременно откроется.

И тут завыли сирены.

– Давай останемся здесь, – сказала Элизабет. – Не хочу одеваться и бежать в убежище.

– Ладно.

Гребер подошел к окну. Отодвинул стол, выглянул наружу. Светлая и недвижная ночь. Сад сиял в лунном свете. Нереальная ночь для мечтаний и хорошая ночь для воздушных налетов. Он видел, как из дверей вышла госпожа Витте. Очень бледная. Он открыл окно.

– Я уж хотела вас будить, – крикнула она сквозь шум.

Гребер кивнул.

– Убежище… Лейбницштрассе… – расслышал он и махнул рукой.

Потом он увидел, что она вернулась в дом. Подождал еще минуту. Она не выходила. Тоже осталась в доме. Его это не удивило.

Казалось, так и надо. Ей незачем уходить, дом и сад, казалось, защищала неведомая магия. Казалось, они оставались беззвучными и нетронутыми в страшном реве, что гремел вокруг. Деревья не шевелились за блеклым серебром лужайки. Кусты не шевелились. Даже побеги перед окном перестали качаться. Крохотный островок мира лежал под луной словно в стеклянном убежище, от которого отскакивала буря разрушения.

Гребер обернулся. Элизабет сидела в постели. Плечи ее тускло поблескивали, и там, где они круглились, лежали мягкие тени. Груди были крепкие, дерзкие и казались больше, чем на самом деле. Рот темный, а глаза совершенно прозрачные и почти без цвета. Локтями она опиралась на подушки и сидела в кровати, как человек, который вдруг пришел откуда-то издалека. Секунду она была такой же чужой, тихой и таинственной, как сад под луной перед концом света.

– Госпожа Витте тоже осталась, – сказал Гребер.

– Иди сюда.

Направляясь к кровати, он видел свое лицо в серо-серебряном зеркале. И не узнавал. Это было лицо другого человека.

– Иди сюда, – повторила Элизабет.

Он наклонился к ней. Она обняла его.

– Будь что будет, – сказала она.

– Ничего случиться не может, – возразил он. – Сегодня ночью не может.

Он не знал, почему так уверен. Каким-то образом это было связано с садом, и светом, и зеркалом, и плечами Элизабет, и огромным просторным покоем, который вдруг наполнил все его существо.

– Ничего случиться не может, – повторил он.

Она схватила одеяло, сбросила его на пол. Лежала обнаженная, от бедер тянулись ноги, сильные, длинные, тело сужалось от плеч и груди к плоской впадине живота, а бедра не были тонкими, тело словно бы вздымалось и с обеих сторон опадало к треугольнику лона. Тело молодой женщины, уже не девушки.

Гребер чувствовал ее в своих объятиях. Она скользила к нему, и ему мнилось, будто тысячи рук скрещиваются, держат его и несут. Нигде уже нет промежутков, все близко, вплотную. Возбуждение первых дней ушло, уступило место медленному, равномерному нарастанию, рокочущему, объемлющему все – слова, границы, горизонт, а затем и «я»…

Он поднял голову. Вернулся из дальней дали. Прислушался. Не зная, как долго отсутствовал. Снаружи царила тишина. Он подумал, что обманывается, лежал и вслушивался. И не слышал ничего – ни разрывов, ни зениток. Закрыл глаза и опять погрузился в грезы. Потом снова очнулся.