Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Да. У нас было все, что только существует.

– Ты не огорчен, что все это закончилось?

– Не закончилось. Просто меняется.

Она посмотрела на него.

– Огорчен. Все-таки огорчен. До такой степени, что, кажется, завтра умру, если расстанусь с тобой. Но когда думаю, чту должно бы произойти, чтобы я не огорчался, то делаю только один вывод: лучше бы никогда тебя не встречать. Тогда бы я не огорчался, а уехал пустым и равнодушным. И когда вот так думаю, горечь уже не горечь. А черное счастье. Оборотная сторона счастья.

Элизабет встала.

– Наверно, я неправильно выразился, – сказал Гребер. – Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Понимаю. И выразился ты правильно. Лучше не скажешь. Я знала, что ты так скажешь.

Она шагнула к нему. Он чувствовал ее. Она вдруг утратила имя и обрела все имена на свете. На миг его словно пронзил невыносимо яркий белый свет, и он понял, что все едино – разлука и встреча, обладание и потеря, жизнь и смерть, прошлое и будущее – и что всегда и всюду присутствует каменный лик вечности и истребить его невозможно… потом земля под ним словно бы вспучилась, он ощутил под ногами округлость, словно должен был спрыгнуть, ринуться вперед, и держал Элизабет в объятиях, и ринулся вместе с нею, в нее…

Последний вечер. Они сидели в саду. Мимо кралась кошка. Беременная, полностью занятая собой, ни на кого не обращающая внимания.

– Надеюсь, у меня будет ребенок, – вдруг сказала Элизабет.

Гребер воззрился на нее:

– Ребенок? Почему?

– А почему нет?

– Ребенок? В такие времена? Думаешь, он у тебя будет?

– Надеюсь.

Он все смотрел на нее.

– Наверно, я теперь должен что-то сказать или сделать, поцеловать тебя, быть удивленным и нежным, Элизабет. Я не могу. Слишком быстро для меня. О ребенке я до сих пор не думал.

– А тебе и не надо. Тебя это не касается. Да и я пока что не знаю.

– Ребенок! Как раз к новой войне подрастет, как мы к этой. Подумай обо всех этих невзгодах, среди которых он родится!

Опять появилась кошка. На сей раз она кралась мимо кухни.

– Каждый день рождаются дети, – сказала Элизабет.

Гребер подумал о гитлерюгенде и о детях, доносивших на родителей.

– Зачем мы об этом говорим? – сказал он. – Это ведь просто желание. Или нет?

– Тебе никогда не хотелось иметь ребенка?

– Не знаю. В мирное время, пожалуй. Я вообще пока не думал об этом. Вокруг нас столько отравы, что земля еще долгие годы от нее не избавится. Как тут хотеть ребенка?

– Именно поэтому, – сказала Элизабет.

– Почему?

– Чтобы воспитать его вопреки. Что будет, если те, кто против всего, что творится сейчас, не захотят иметь детей? Неужто дети будут только у варваров? Кто же тогда снова наведет в мире порядок?

– Ты поэтому хочешь ребенка?

– Нет. Просто вдруг подумала.

Гребер молчал. Против ее аргумента не возразишь. Она права.

– Слишком ты быстрая для меня, – сказал он. – Я еще не успел привыкнуть, что женат, а уже должен решать, хочу я ребенка ли нет.

Элизабет рассмеялась и встала.

– Ты не заметил самого простого: я не только хочу ребенка, я хочу ребенка именно от тебя. А теперь пойду потолкую с госпожой Витте насчет ужина. Это должен быть шедевр из консервов.

Гребер сидел один в кресле в саду. По небу плыли розовые от солнца облака. День угасал. Украденный день. Он продлил себе отпуск на двадцать четыре часа. Доложил об окончании отпуска, но остался. И вот уже вечер, а через час пора уходить.

Он еще раз наведался на почтамт, но весточек от родителей больше не было. И уладил все что мог. Госпожа Витте с готовностью разрешила Элизабет остаться у нее в доме. Он проверил здешний подвал: недостаточно глубокий, потому и не очень надежный, но выстроен на совесть. Зашел и в общественное бомбоубежище на Лейбницштрассе – такое же, как большинство других в городе. Сейчас он спокойно откинулся на спинку кресла. Из кухни доносился звон посуды. Долгий был отпуск. Три года, а не три недели. Порой они казались ему не вполне прочными, построенными на скорую руку и на зыбкой почве, но он хотел верить, что все надежно.

Он слышал голос Элизабет. И думал о том, что она сказала про ребенка. Словно вдруг пробила стену. Возникло отверстие, а за ним смутно, как сад, маячил кусочек будущего. В своих размышлениях Гребер никогда не выходил за эту стену. Когда приехал, хотел, пожалуй, что-то найти, забрать и владеть этим чем-то, чтобы перед отъездом оставить здесь, что-то, что бы носило его имя, а стало быть, и его самого… но мысль о ребенке не возникала у него никогда. Он смотрел в сумрак меж кустов сирени. Каким бесконечным все становилось, если прослеживать дальше, и как странно чувствовать, что жизнь могла продолжиться за стеной, перед которой до сих пор прекращалась, и то, в чем он видел чуть ли не поспешно украденную добычу, когда-нибудь могло спокойно стать достоянием, которое дулжно передать неведомому, еще не рожденному существу в дали грядущего, не имеющей конца и наполненной нежностью, какой он никогда раньше не знал. Жалкий и утешительный обман бессмертия, но сколько он дарил простора и сколько предвкушения, и что-то в нем очень желало этого обмана, и не желало, и все-таки желало.