Лизелотта Вельскопф-Генрих - Ночь над прерией

— Будь здоров, Гарольд!

Когда Гарольд Бут оставил комнату, слепой судья еще раз обдумал весь разговор.

— Рунцельман, — спросил он наконец, — Гарольд всегда такой рассудительный?

— Он никогда еще не был рассудительным, Эд. Его мать принесла в качестве приданого кое-какие деньги; Буты заарендовали большое ранчо. Гарольд — младший и любимец родителей. Он был одним из лучших учеников, учителя хорошо относились к нему, и он стал веселым ковбоем и видным парнем. Он привык к тому, что все ему в жизни удается. Девушки без ума от него.

— Квини уже давно его любовь?

— Так говорят.

— Что он там искал в своей жилетке?

— Он носит медальон на серебряной цепочке. Наверное, ее портрет.

— Что же тебе не нравится в нем?

— Я не знаю. Но то, что он говорил и как он это говорил, — не идет ему. Я думаю, что это его кто-то научил.

— Кто?

— Этого я не знаю.

— Подозреваешь кого-нибудь?

— Да. Но этого я не могу сказать, потому что не в состоянии доказать.

Терморегулятор работал, и в помещении художественной школы сохранялось то постоянное умеренное тепло, к неестественности которого Квини уже привыкла.

Она проснулась, но снаружи было еще темно. Фонтан, на который она могла смотреть из кровати, был выключен. В деревьях шумел ночной ветер. Квини слышала это, хотя окна оставались закрытыми. Она открыла глаза, и мысли ее витали между мечтами и непреложной явью.

Минувшим вечером сеньор-класс праздновал день бакалавра 7. Присутствовали ученики и ученицы одиннадцатого класса. Перед Квини снова проходили эти события. Будущим летом ей и самой предстоит быть среди тех, кто будет держать экзамены и расставаться со школой. Тогда и она сможет надеть широкую мантию и шапочку с четырьмя углами, которые согласно древней магической символике напоминают о четырех сторонах света.

«Наши предки, — говорил классный оратор, — смотрели на Луну и Солнце, на воду и землю. У них они учились их тайнам и их искусству. У нас есть учителя. Мы учились. Мы будем продолжать учиться. Но если мы забудем, что мы индейцы, наше искусство станет пустым, наши руки потеряют твердость, наши глаза — остроту. Поэтому не забывайте ваших отцов и матерей, не забывайте Луну и ветер, не забывайте земли и родников. Вы должны знать, откуда вы черпаете свою силу. Я сказал».

За окном шумел в вершинах ветер. Гнетущая духота ночи отступала перед надвигающимся циклоном.

До полуночи продолжалось веселье, танцы. Болтали родичи и друзья, прибывшие на выпускной вечер. То там, то сям всплакивал, засыпая, маленький ребенок. Семьи забрали с собой всех — старых и малых: кому же дома о них печься и не могли же матери отказаться от этого праздника своих детей. Но сейчас, незадолго до утреннего рассвета, вокруг парка и зданий художественной школы было тихо. Большая часть гостей на своих автомобилях или автобусах уже покинула маленький городок на юге. Квини мечтала с открытыми глазами.

Вечером она приняла два решения, и оба, чем больше она о них размышляла, казались ей правильными.

Она не продала портрета. Этого портрета она не продала. Человек, который хотел его заполучить, был коммерсантом. Но человеком Тайны он не был. Она не могла отдать ему портрет. Ни за что.

Ему довольно и той картины, на которой бросается в глаза щит на красном фоне. Он щедро заплатил. Индейские художники по экспрессии и технике необыкновенно рано созревают. Может быть, покупатель надеется, что высокой ценой за первую он приобрел себе моральное право на приобретение второй картины? Но нет.

Тачина сказала — нет.

Возможно, Квини бы и уступила. Но этот портрет — вторая картина, которая снова расскажет белым мужчинам и женщинам о красоте старого индейского искусства, — был написан не Квини. Эта вторая была картиной Тачины, скрывающейся в Квини. Тачиной, о которой учителя ничего не знали.

Я приказываю своему лицу стать маской.

Мои чувства ранимы. Они должны оставаться скрытыми.

Это двустишие было напечатано, но Квини не признавалась, что оно порождено ею. Она выклеила его на листок печатными буквами и этот листок подкинула Конни. И Конни показалось, что это сделано им. Он даже готов был поставить под стихом свое имя, хотя учителя полагали, что все его тайны на поверхности, в его восприятии, с которым он не в ладах. Квини улыбнулась.

Или мужчины глупы?

Или художники тщеславны?

Портрет с открытыми руками она не продала. Учитель заметил, что это набросок, эскиз. Она кивнула и не только пеленой молчания окутала эти руки. Она вуаль тайны накинула на эту картину, вуаль, согласно мифам, на которых она была воспитана, скрывающую и защищающую все то, что находилось в соприкосновении со святой тайной. Учитель не скрывал своего удивления. «Своеобразно, — услышала она его голос, — в высшей степени оригинально. Соединение двух различных техник: масла… и ткани».