Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

Нашим шепотом шепчут садовые ветки —
Отзываются тени – и стал холодней
Зацелованный рот в позабытой беседке.
Так пойдем же искать незапамятных дней!

Ты узнаешь калитку, узнаешь дорожку:
Мимо целого света пройди – и войди!
Ты наденешь то платье, ту самую брошку!
И шагнешь туда первой… А я – позади…

Ты сама себе, жизнь, да пребудешь обнова.
Вместе с тучей зажгись, где алеются зори.
Ну а я – вспоминатель всего небылого —
Тебе близок бываю во сне или в горе…

Дола не было там – но в долу была смута…
И хоть не было фей – а шепталось о фее…
В облаках фиолет, но не въяве – а будто…
Сон косится на света пустые развей.

В пастях ночи пусть тело пугается тела.
Пусть найдется лазурь, чтоб судьбу остранить им.
А в саду моем торопко зашелестело —
Словно кто-то внезапно расстался с безбытьем.

Помню девушку я, как вздыхала глубоко,
И ответную ласку с лукавым ужимом.
И ничем не взяла, кроме смеха и рока, —
Но само это нищенство было любимым.

Знаю, как закладбищелось это обличье —
Но с матерчатой розой пошла в замогилье…
Этот свет, эти розы пытаюсь постичь я —
И себя в этом свете – и гробы – и крылья.

Знаю блеск золотой, что приснился лазори…
А бредовые сны – это людям оглодки.
Гаснул некогда вечер – и в золото зори
Я на лодке поплыл – и остался без лодки.

До небес докровились пустые полоски,
И безлюдьем становятся мерклые тучи.
Что же делать – и мне – и пруду – и березке —
С этой вечностью бурой, заразно-гнетучей?

Или тайну я в трепетах наших разранил,
Если ласками тело твое красноречил?..
Мне и мир наничтожил и наглухоманил,
И ему я нагрезил и начеловечил.

А воскреснуть – мне надобен шелест тополий,
Точно тот, что носился под замершим кровом,
И мне надобно спрятанной в звездах недоли,
Чтоб ее пережить, не обмолвясь ни словом.

Что мне сделать по смерти с собою и светом?
Золотиться слезой твоей? Прянуть полетом?
Мрак шагает по саду с беспомощным цветом —
Мы же были во мраке – и будем еще там!

Я и здесь, на земле, и я в мире далеком,
Где я в небо вместился одним только боком.
Где мне дышится в воздухе песня и дрема,
Но задремное счастье мне тоже – знакомо.
И к себе самому я иду отовсюду;
Где-то шаг тороплю, где-то дольше побуду;
И, подобный моленью под небом осенним,
Не свершиться хочу, а остаться – моленьем.

Когда в утреннем солнце блестит мостовая,
Вся распахнута настежь к небесным просторам,
Я гляжу на деревья, их не узнавая, —
Так безмерятся ввысь, так надышаны – бором.

Словно шелесту листьев впервые открыто,
Небывалое что-то является в кроне,
И я будто подглядчик их тайного быта
В неизведанном свете, где я – посторонний.

Но от первого голка, от жизни двойчатой
Полошится листва, притупляются чары —
И отступят в тот мир, где все образы стары
И откуда на тайну смотрел соглядатай.

Отчего на смиренье мы были готовы? —
На обидный, больной, на раздерганный век,
Отчего мы не вырыли норки кротовой,
Чтобы счастье туда заманить на ночлег?

Мы неряшливой лаской отчаянье борем —
И мы шепчем в заката позднеющий жар…
И мы ходим, не плача, но рядышком с горем —
Ибо нам и дано, что твоих только чар…

Не устань чаровать, упасая от худа!
И пребудь в этой яви, что сродна волшбе!
И что руки твои – за пределами чуда,
Только я понимаю, прижавши к себе…

Оссиановой маской себя защитив,
Я пою вперекор, а не миру в угоду!
И в обмане своем обретаю свободу,
Коей он бы желал, если б не был он – миф.

На своих на плечах я ношу его славу,
Его страхом боюсь, что ослабнет струна.
Из чужого житья сотворил я забаву —
И приму его смерть, что ему не дана!

И другого оплачут, меня погребая,
В моей мглице прозрят инобытный туман.
И никто не узнает, кем был для себя я, —
А для мира я буду навек Оссиан.

И такие вошли в песнопевца тревоги,
Что внезапно: «О Господи!» – вспомнил о Боге.