Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

И мы длились одни – средь поляны:
Тень твоя там шныряла несыто.
Мир исчезну л, никем не желанный, —
И вернулся в объятия быта.

Он вернулся на твой заоконок,
Он светился в негаданой доле,
И в глазах у девиц-судьбосонок,
И повсюду, где не был дотоле.

Нет уж луга совсем! Как в неведомом крае,
Громоздятся сугробы, чтоб землю умалить,
И ослепла от зорей лоснистая наледь,
Не то искоса вспыхнув, не то – умирая.

Розовея от блеска и в снежной оправе,
С гроздью гнездышек ветки сквозят небосклоном,
И, в одном направлении клювы наставя,
Там удобно моститься бездвижным воронам.

И манят заблудиться те белые чары,
Что безыменят мир, потерявший границы.
И легко не узнать ни овраги, ни яры
И, зрачок замороча, от стежки отбиться.

Что за мир перелетный является глазу,
Что за снежные страны упали у дома?
И зачем так отрадно не сразу, не сразу
Узнавать то, что с вечера было знакомо?

Дождик, спугнутый солнцем, шурнул у забора
И унес к запределью убогие слезки.
Небо замерло в луж назеркаленном лоске,
И теперь облаками вода белопера.

То прильнет к паутинам, на листьях распятым,
То исчезнет сверканье запрятливых радуг;
То какая-то небыть швыряется златом
На бубнилку пчелу, что хлопочет у грядок.

На былинке видны водяные сережки;
То к беде, то обратно качает былинку —
Словно в песенке этой, где мальчики-крошки
В такт погибели носят свою Магдалинку.

А как ту Магдалинку когда-то отпели,
Любят ангелы вспомнить в небесном синклите —
И, с туманным бессмертьем устав от сожитии,
Молодят свои крылья в остатках капели.

И смягчится бессмертье под ангельским крыльем,
И они – то роями, то в горстках, то в парах
На припеке круженьем кружатся мотыльим,
Как порхун, что радеет о собственных чарах.

Что-то там блеснуло будто
Мимо водопада —
Что-то там росою вздуто
За оградой – сада!

Чем-то вскрылилась минута
Над поспешным цветом!
Что-то Божье всполохнуто
Между мной и светом!

Мрак со мраком сравнялся, печалью ничтожа
Не угадано что, опоздавшее с блеском;
А ручей отступился от старого ложа,
Стал собою самим и потек перелеском.

Там, где, звездному в небе не веря посеву,
Бесконечность скрепляется вздохами мяты,
Припечалился грудью ручьистой ко древу
И повис, на кресте добровольном расклятый.

Для чего же крестовное это бессонье?
И кого ты собой откупаешь от худа?
– Тех, чьи прожиты воды и прожиты донья,
Тех, кому уже некуда вытечь – оттуда.

Фламинго, над водами зарозоватясь,
Похож на молчанья изящную затесь,
И даль в нем так ловко нашла свои лица,
Что в лете и в дреме – едино далится.

За солнцем верблюд семишажится следом,
Как Божье орудье под порванным пледом.
И мир, угрызенный своим недолюдьем,
Безмолвно подперся горбатым орудьем.

Слепые – им солнце и сызблизи дальне —
Глядят из раскриканной той сукновальни,
Где мрак по-тигровьи скакнул к оплотненью —
Тот мрак, что в саду был березовой тенью.

Неустанно идут, из неслышья к неслышью,
Псы, и вербы, и тьмы, то белесы, то серы,
Как залепка пустот, не заполненных мышью,
И замок на раскрытые жизнью ощеры.

И бездонье идет, заплетенное в травы,
И девчонки с глазами из горнего града,
И пролет облаков, над землей величавый,
Вместе с верой, что надо – что так вот и надо…

И приходят молитвы о горшей печали,
Злые боги и весны с туманом гробовым,
Тьмы безвидные с тьмами оттенка сусали —
И ты сам, что тоскуешь над собственным словом…

Та тропа, те ребячьи ботинки —
Где они? Где их встретишь еще ты?
Расплылись, как слезинки,
И скатились в пустоты!

Просыпался от сырости свежей —
И ко мне выплывало из сони
Солнце дальнебережий,
Солнце добрых бездоний…

Кто заклятвенно смотрит отсюда,
Как блистанье безмолвьем плотнится,
Тот однажды увидит и солнце-верблюда,
И разбойника с солнцем в зенице…