Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

И ответил он ей: «Нам безбытье в подмогу!
Ибо чище отрада – в ничейной отраде.
И слезинкой своей ты приближена к Богу:
Так приди – и рази в обоснившемся саде!» —

И – разила в уста, и менялась – обличьем —
Недоснулые чары, пугливая сказка;
И влюбленно приластился к дымкам девичьим,
Где и смерть ворожит, и гадается ласка.

И привык он к безмерью, прижился к объятью
Золотистых темнот и лазурных захмарок —
И он умер, послушный тому внебовзятью,
Что от траурной ленты досталось в подарок.

И, скитаясь в древах, доскитался до гроба.
Тени всех отошедших – по-нищему серы —
Закопали Снигробка для вечной неверы
Во всех ямах огулом и в каждой – особо.

Мгла в могилу бросала небесные блестки,
И весь мир, уже было содеявшись ложью,
Захотел перейти на иные подмостки,
В обновленные нети, к другому ничтожью.

И хотя был припутан к молочным туманам,
Потрясал обессмысленных судеб вериги
И поржавленным снился себе шарабаном,
Колесящим в нутре у затрепанной книги.

Между небом и пеклом, где в морок неезжий
Божий дух норовит заноситься пореже,
Есть корчма, в коей призраки умерших пьяниц
Затевают пиры и пускаются в танец.
Для скупца, что пред смертью глотал аметисты,
Здесь ночлежек навечный, не больно клопистый;
И вложившего душу в ножовое лезо,
Жертвы сами найдут своего живореза;
И беспутница с ладанкой наизготове
Тут же купленной синью раскрасила брови;
И какой-то жирняк принимается охать —
Разобрала его замогильная похоть.
И грохочет в корчме удалая капелла,
Чтобы вся эта нечисть плясала и пела;
И такую отжарит запевку-запарку,
Что корчма и танцоры несутся насмарку —
И орут запивохи в таком заполохе,
Что запрыгали в бельмах кровавые блохи.
Только баба, что встарь онемела со страху,
Пятерых сыновей проводивши на плаху,
Хочет в смрадном запечке прожить изначала
Ту любовь, что вершилась во тьме сеновала,
Вспоминает о детях – о каждом ребенке —
И пиликает польку на ржавой гребенке.

Этот ангел – зачем он так низко парил?
Надышаться хотел свежескошенным сеном?
И белелся непятнаной свежестью крыл,
И чернел по-невольничьи черным коленом…

Он безлюбьем власы опалил домедна,
И не наше безумье во взгляде горело;
Был собою тот ангел ни муж, ни жена —
А одна недосказанность чистого тела…

Видно, слишком я верил тому, чего нет,
Чересчур столбенел в середине дороги…
А в глазах его вспыхнул неведомый свет,
Когда тужил крыла и распрастывал ноги.

На безгрешных губах еще зябла роса —
Но воспенился к небу с единого рыва,
И потом разглодали его небеса —
И с тех пор в небеса я гляжу боязливо…

И когда забредаем в глухие места,
Где распластанный месяц изнежил аллею,
Я целую уста – но твои ли уста? —
И, как прежде, люблю – и внезапно жалею…

Неиссчетно созданий с незримым обличьем:
То ли нам – двойники, то ли мы им – двойничим…

Они где-то вблизи – в воскресенья и в будни,
И нельзя – чтоб тесней, и нельзя – обоюдней…

И мы возле друг друга не ищем приюта,
Но бывает – закат, и бывает – минута…

Кто-то лодку мою привязал неотгрызно,
И вода-самосонка – ей гроб и отчизна.

И колышется челн – от стократных касаний;
А кругом зелено, только зелень в тумане…

Зачарованы лодкой, пловучьем-челночьем, —
И уплыть бы хотели, да только невмочь им…

Только вмочь им сочиться к смертям недорослым,
Да затерпло плечо, да рука – не по веслам.

А хочу, чтоб тянули тяжелые тони,
Чтоб ладонь их в моей – да осталась ладони…

Из чащи леса космач-горилла
На мир подлунный глаза лупила.

Орла дразнила, когда – подранком —
Вихляво ползал живым останком.

И льва кривляла, когда в берлогу
С клыков оскалом ломился к Богу.

Глазела в вечность, сумнясь ничтоже,
И ей паячьи кроила рожи.

Но смерть в салопе пришла к резвунье —
И та бледнеет, что перья луньи.

Дразнить хотела – да смякло тело,
Понять хотела – но не умела.