Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

«Я не тот, кто сторонится с хворой кровушкой любавы:
Мне сгодится, сгодится даже остов трухлявый!»

Доласкался, дозмеился самых косточек до недра —
Никого не голубил так несыто и щедро!

Не дознаться, что за шумы в ту минуту отшумели, —
Но скелет испростался, белым-белый, как в меле!

И по-майскому свежели чаща, роща и расстанок:
Дело делалось в мае – вот и всех-то приманок.

А в лесу толокся ветер, хрущевел промежду сучьев —
И скелетина вспряла, кулаки закорючив.

«Где же, червь, мой путь на небо – что обещан, что дарован?»
Тот же глянул – и только: не нашел, видно, слов он.

«Молви, знает ли Всевышний про житье горчей полыни?
И на небе Он есть ли – или нету в помине?»

Тот усищами подергал, принюхнулся к белу свету —
И вильнулся, что нету, ибо попросту – нету!

И ко сну, который вечен, примостив щеку несмело,
Заглянула в загробье, там же – небыть кишела!

Там же – падально зияло все от высей до подмостий!
И ощеренным плясом понеслись ее кости…

В колпаке-невидимке был Шмыгонь-кромешник,
Когда к Явроню вкрался – да прямо в черешник.

Возле пасеки – Явронь, при лучшем наряде.
«Это кто там бестелый шурует во саде?

Слышу топот отважный, а вора – не вижу.
Воплотись и открой мне – кого ненавижу!..»

«Кто неведомый враг, ты по голосу вызнай:
Моему преступленью ты стал укоризной!

Ибо – в улье мои ты запрятал провины,
А в другом – держишь душу убитой дивчины.

И без них во дворце я не счастлив ни часу,
Ты отдай их, отдай – злодеянья украсу!..»

«Это ты – чужекрад, огудала-хмурила!
Не тебя, а меня эта девка любила…

И едва углядела меня средь черешен —
Ты уже подоспел, на расправу поспешен!

Ты убил ее в яре – стократы убивый —
И на ней свое имя ты выгрыз – крапивой!

Оторвал ты девице и губу, и руку!
Я девицу нашел. – Значит, мука – за муку!»

И крестом осенил себя свято-пресвято —
И зашарил мечом, чтоб найти супостата.

Издевается враг: «Позабавимся в прятки!
Может, хочешь присядки, а может – покатки?..

Ну а я – не люблю я бесчестную травлю,
Потому свой клинок – твоему я подставлю!..»

И мечи размахнули в воинственном взмете.
Там один был из плоти, другой – не из плоти.

И сцепились вплотную – сплелись без разнима.
Но из двух – лишь один ратоборствовал зримо.

Морок смерти к обоим на цыпочках прядал,
Но лишь только один было видно – как падал.

И когда уже солнышко робко утрело,
Наконец провиднелось то темное дело.

Провиднелись два трупа – и рядом два улья —
И колпак-невидимка, подглядчик разгулья!..

В можжевеловых тенях дремала враскидку,
А из лесу Смеркун – да учуял сновидку.

Золотые жуки излупились из грезы
И в косматую грудь залегли, как занозы.

И глядел на пустоты – он знал наизусть их —
На кусты – на нее – на безбытье в закустьях.

И жаднелись в мозгу ядовитые смуты,
И подполз – в белизну ее хищно всмехнутый.

Смрадным духом уткнулся в ее опояску:
«Или смерть – или ласка!..» – И выбрала – ласку!

И в далеком во саде, в его семигущах —
Были взмахи ладоней, к небытью плывущих.

И жалели друг друга – в морщинном заломе;
И дождило в саду – и дождило во дреме.

И сплетались в молитве, суставы корявя,
И хотели из морока вырваться к яви.

Но порой тяготились их собственным весом,
Если слишком уж бурно ласкалось – под лесом.

Он лазурно глядел, как леса пожелтели,
Оттого что глодала их несметь упырья, —
И взблеснул золотым – из замирья в замирье —
И воснулся в страну полудуш-полутелий.

Полюбил на раздолье ту мглу-неберушку,
Ту, что навзничь – поет, на коленях – мертвится,
А порою – стройнеет, подобно девице,
Потерявшей судьбу, как теряют игрушку.

«Завязила я душу в сиреневой ветке,
Я цветам подарю – лишь сырую дождину…
Полюби меня с тем, что усопшие предки
Омрачили мой век – но без этого сгину!»