Васіль Быкаў - Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Я лежу в окопе на разостланной шинели и дремотно гляжу вверх. С бруствера надо мной свисает травинка, на которой, суетясь, не могут разойтись два муравья. Дальше высокое солнечное небо, спокойные кучевые облака, и там, далеко-далеко, привольно парят аисты.

Вокруг все спят. Кто-то даже похрапывает в углу.

Мы — сорокапятчики. Еще нас называют расчетом ПТО — противотанкового орудия, еще пушкарями или пренебрежительно — «прощай, Родина». Последнее часто нас злит. Не так уж и «прощай!». Ведь воюют же многие — например, наш командир Желтых — с самого сорок первого года, все с сорокапяткой, и ничего: жив. Правда, бывает разное. У немцев уже не те стали танки, что были три года назад, появились «тигры», «пантеры», «фердинанды», случается, что нам бывает несладко…

Объектив в это время медленно обходит окоп. Беспорядочно сгрудившиеся тела. Вот он задержался на первом. Небритое, усатое, пожилое лицо с выражением характера и хозяйской уверенности, не покидающим человека и во сне. На плечах — помятые, покрученные погоны старшего сержанта. На груди его два ордена и три медали «За отвагу». Все в нем покойно, уверенно, кроме рук разве — широких, грубых, мозолистых, пальцы которых порой шевелятся, подрагивают. Это Желтых.

Объектив идет дальше. Откинутая к стенке рука. Скуластое смуглое лицо спящего человека. Полураскрытый рот, чуть скошенные глаза. На погонах лычка. Покойная, хотя и стесненная окопом поза. Это наводчик якут Попов.

Следующий, подложив под голову скатку, не то спит, не то лежит в полудреме. Молодое, нервное, чернявое лицо его прикрыто пилоткой, на щеке ото рта рваный неровный шрам. Уха совсем нет, только маленькое отверстие возле челюсти. Зубы его то и дело поскрипывают, губы криво сжимаются, шевелятся. Это Кривенок.

Следующий спящий, прикрытый до подбородка шинелью, порою вздрагивает. Лицо бледное, удлиненное, с белесыми бровями. Глаза прищурены, веки мелко вздрагивают. Это Лукьянов.

Объектив опять поворачивается в небо на аистов.

Вдруг на бруствере — чвик! чвик! Несколько комочков земли падают в окоп. Это вырывает меня из задумчивости. Я вздрагиваю. Голова встревоженно поворачивается в сторону…

На нижней ступеньке в конце окопа — шестой наш солдат.

Он в далеко не свежей нательной сорочке с распущенными на груди завязками вместо пуговиц, на коленях у него гимнастерка с недошитым подворотничком. Лицо красивое, крупное, самоуверенное и озорное. Стриженая под бокс голова плотно сидит на сильной загорелой шее. В руках он держит лопату и высовывает ее черенок над бруствером. Это Лешка Задорожный. Выше над ним видны станины, сошник, замаскированный снопами щит орудия.

«Чвик!» — и от черенка отскакивает толстая щепка.

— Не порть лопату! Тоже нашел занятие, — говорю я с досадой.

— Нет! Уж я его подразню! Ах ты, фриц вшивый! А ну еще! — говорит Лешка и снова приподнимает лопату. Но выстрела нет. Еще раз высовывает повыше. Немцы молчат. Еще…

И вдруг тишину сотрясает грохот крупнокалиберной пулеметной очереди. С бруствера брызжет в стороны земля, песок, разлетается колосье снопов на бруствере. Падает продырявленный котелок. Пыль заволакивает окоп.

Аисты, торопливо замахав крыльями, улетают прочь.

И все стихает.

— Что? Что такое? — вскакивает на дальнем конце окопа Желтых. В окопе зашевелились, встают, отряхиваются.

Босой, без ремня, злой и встревоженный, Желтых, пригнувшись, пробирается к Лешке.

— Тебе что? Тесно в окопе? — строго спрашивает он Задорожного и сердито глядит на него сверху вниз. Лешка, осыпанный землей, сидит немного напуганный и нагловато ухмыляется, показывая здоровые крепкие зубы.

— Да я-то при чем? Ганс вон едва иголку не вышиб!

— Иголку у него не вышиб! Ты что — сосунок? Малолеток?

Разъяснить тебе, что к чему?

Несколько секунд еще Желтых зло оглядывает Задорожного, а затем начинает отрясать со своей стриженой головы и усов песок. Потом переводит взгляд на остальных. Глазки у него маленькие, брови сердито насуплены.

— Что разлегся? А ну подъем, такую вашу мать! Не на курорте! — толкает он меня босой ногой. Нехотя я поднимаюсь, встаю на колени. Рядом по-прежнему лежит Кривенок.

— И ты, Одноухий! Подъем!

— Не понукай! Не запрег! — ворчит, поднимаясь, Кривенок.

— Что не запряг? Подъем, говорю!

Кривенок неохотно подбирает с прохода ноги, жмется к стенке, ворчит: