Ян Вильям Сиверц ван Рейзема - Океан и каменоломни

Тернии, шлейфы, сады богомолья.
И бесполезны прививок уколы?
Где вы, лицеи святого подполья,
наши воздушно-привольные школы?

Стиль обезглавлен? То есть, умирая,
отдал себя за элитную дачу
этого Цезаря Юлия Гая!
И рассудил незабвенный Боккаччо.

В этих пенатах не спятит лунатик.
Что ему милость ночных буквоедов?
День бы деньской вопрошал математик
на заседаниях спящих полпредов.

Не ослеплённым пути вероломства
и не печальным глумливые списки?!
Нами рассмотрены ветхие риски.
Ты разрушителен, хаос знакомства!

Эхо глушилось, сбивалось о камень.
Ведомо нам? Безутешное помним.
Неутешителен поздний экзамен.
Но повстречаемся в каменоломне!

Чаша разбита,
сочится вино.
Сито печальник пригубит.
Прочь инвективы! Пирует Гунно.
Кто его в этом осудит?

Кто раззадорит Шаляпина сон,
скрыли во тьме Олоферна?
Это, увы, предпоследний резон.
Молимся Жюлю Верну?

Хватит уныний,
когда уж ни счесть,
ни осмотреть фолианты.
Духа хватило бы, только учесть,
как усмиряют таланты.

Младшего вопль.
Я по миру ищу,
друг дорогой – Рябушинский.
Исповедь воли – карандашу
образ вершить исполинский.

Кто его бросил в злосчастную быль,
бытом пригнул ясногрустные очи?
Есть у вельможных потайная гниль
незамутнённых порочить.

Мируискусникам попранный грош
вы не дарили случайно,
выпадет моль из подбитых одёж.
Господи, это же тайна!

Да и разруха, рискую сказать,
мертвенна чрезвычайна.
Но благодарностью долг исполать
хватит пустяшного займа.

Гномы уразумеют:
властвует нелюдим.
На занебесье! Сеют
знаки былых картин.

И запирует море.
Кто там, рассудком полн?
Это в моём миноре
бьются раскаты волн.

Но не в его запреты.
Нам – предначертан круг.
Там и сольются светы,
и вострепещет луг.

Мальчик мой, промедленье —
неисправимый лгун.
Вот они – ослепленья —
гневы подменных струн.

Ты незаконно, пенье
в хорах молчащих дюн!
Наше второе зренье
превозмогает ум.

Лялины лилии еле заметны,
их откопали в замедленный срок.
Площадь рассудка бросает залог
плачам Помпей, напряжению Этны.

Что я ищу в неудавшейся карте?
Эхом гаданий несётся поток
тёмных, когда-то отмеченных строк.
Наша любовь задержалась на старте.

Поздно дозорным стоять на посту?
И уж теперь, не доступен покою,
их, долгожданных, в миру обустрою
или укрою, как путник версту.
Словно святой, я укромно расту.

Но и скворешни дозором стоят,
путь их наполнит смятенье свирели.
Что, одинокие, вы присмирели
и засмотрелись в летящий смарагд.

Всё необычное в нас – наугад.
Сердцебиений не помнят. Январь?
Но и оно невзначай зацепилось.
Сонно росло и незримо двоилось,
крепкой рукою, сдержав календарь.

И, обусловленный мыслью иною,
августу верою, позднему зною.
Рифму, увы, я снегам не открою,
здесь, на юру у Покровских палат.

Что опечалено? Сердце героя?
Это всего лишь упало, свершилось —
дикая наша московская милость,
будто звездами покинутый сад.

Господи, Господи! Не – разместилось!
Но не исчезло мельканьем наяд.
Вот преспокойно вершат маскарад.

Медлим. Молчанье. Озвучено рондо.
Дочь фараона, пути зодиаков.
Непроницаемо юна Джоконда
в сопровождении факельных знаков.
Вальс златокружен: Париж или Лондон
нас вовлекут в изменение плана.
Что нам, воздушным, прельщенье Милана?
Фландрия грезит сквозь розы тумана.
Сколько их, сколько сияющих лаков!
Брызги вольются в небесную площадь.
Не изъясняюсь надменней и площе,
не распугаю соцветия злаков.
Ах, воскружи благовольное пенье,
дочь моя судит чредой поколенья:
смелолетящая грёза-шалунья
ритмами снов и снегов новолунья.
Наши геномы – влекущие крылья.
Так и стремят над космической пылью
тайной стезёю родов исполинских
Дантовы зовы канцон италийских.