Саша Чекалов - Подайте на хлебушек

Бессильно свешивается с постели кисть…
а я – всё сущее

плюс этот вот эскиз…

Мир болезни – заводь забытья…
Всё легко…
поскольку ты ведь – рыбка,
ищущая, где заветно глыбко…

только ведь мелка она, бадья.

А на дне… не ад, а просто склад
мусора унылого… плюс пара
слов… она давно сюда упала…
шли тогда дела ещё на лад,

ты был кот – боящийся дворов,
но – в щелях уверенно живущий:
каждая шептала наяву щель
формулу «практически здоров»,

а теперь – разнежился во сне,
паспорт и ключи вверяя брюкам,
и – в зените лёжа кверху брюхом —
немо распеваешь о весне…

но – вглядись, пожалуйста. Всмотрись.
(Если надо – рухни и с небес, ну!)
В ватную и плюшевую бездну
под корнями, полными мокриц.

Чтоб увидеть… то ли фитилёк.
То ли хвост утерянной кометы,
то ли
то,
что, кот, искал во тьме ты —

долго…

до того ещё, как лёг

Назойливое, что колосья,
по шее шепчущие: «Фсьо-о!» —
разит жары многоголосье,
дорог разнополосье стёр
нещадно зной:
суровой щёткой
болидов лаковых, чужих,
а сверху солнце – чистой, чёткой
фиксацией на факте: жив…

Я жив – назло. Я лжив – напрасно.
Я каждой чёрточкой – вотще.
Так жарким полднем – дурь соблазна,
таятся косточки в борще.
Сглотнёшь – и будто рукавица
ежовая пошла гулять…
А где-то Стенька прокатиться
зовёт разрозненную рать.

И в этом месиве – не сыщешь
не то что горла без ножа,
но даже взгляда: чтó, мол, сыч? ишь,
незамутнённая душа!
остаться хочется без боя?
и разговеться без копья?

…И – опрокинуто рябое
лицо толпы во все края.

Куда мой чёлн, отдав концы все,
и то не тронется – среди
стези – где в каждом ты нарциссе
таишься,
злато тех пяти
хлебов – сокрывших силу войска!
Уж больно медленны: стрела
в тылу пчелы – и мысли воска —
и злака тёмные дела…

Серебряное горло Каунаса,
седло собора на виду,
а мне не кажется и – кажется,
что вновь по льду иду… веду
монетку пальчиком по жёлобу,
а это жук, и детство вмиг
весомо сделалось! – тяжёлому
раскату грома напрямик…

И распрямив стальную голову
двуспальных гор – а их не две,
а их не три… Не три по голому
бедру чешуйчатой Литве:
по мостовой бежит червонец, а
червлёной облачной листвы
летит чума – и тень Чюрлёниса
метлой маячит из Литвы…

Дебелую ужо обхаживай
матрону южную – а то
не насладишься ты Абхазией:
не в рамках дружеской АТО,
а просто так, туристом истовым! —
воркующим одной ногой,
а на другой – изволь записку вам
писать иллюзией нагой.

Куда ни глянь – богатство веера
темнó-зелёного… но синь —
она уже опять повеяла
с вершин, восставших из низин
одушевлённого безволия,
безбрачия…
и где-то – Спас
во тьме плафона: кто же более
достоин сереньких апацх!

…Искрит, укутанная в чёрное,
куда блудливо взгляд ни кинь,
по-добровольному никчёмная
одна на сотню инокинь
такая прелесть изуверская,
что перехватывает дух,
а рядом – ты… причина веская:
война.
Чтоб эхо.
Чтоб не тух

огонь, в источнике ютящийся,
игольчатый исподне мрак,
истаявший, как тело в ящике,
с вершины сброшенном во зрак
отверстый гада исполинского…
И тут же Гагра: лес колонн,
и сень – пятнисто-узколистная.

…И гида зверь-одеколон.

Я впечатление произвожу
не лучшее на иностранцев —
а потому и не всегда брожу
под арками их померанцев.
Они в тени привязывают сов,
разнеженных, лохматых бестий,
и я уже бежать опять готов,
засов изъяв из тощих персей.

Там ладанка, и нож, и амулет,
и все – в одном флаконе узком,
который ты хранила тыщу лет,
мечтая об этруске русском,
и я пришёл, и я с тебя сорвал…
и покатился вновь по свету —
тем померанцем, кой нарисовал
себе в уме… И псы бегут по следу.

Не девочка, но алыча…
Парча листвы на ствол накинута,
лежит поникший янычар
у ручейка, где сеть москитова
висит над каждым лепестком
губ ы – полуприкрытой ягодой,
а сколько рядом! – и песком
украшен сумрак, будто взглядами.