Саша Чекалов - Подайте на хлебушек

До спален кают невмочь
дойти и прервать полёт…

И пена уходит в ночь,
как колотый сахар-лёд.

Так можно стоять лет сто,
в закат устремив лицо,
и жменей жевать листок,
захваченный из ЛитО,
с пометками старика —
которому никогда
не видеть, как та река
затапливает города

затапливает сады
затапливает поля
дрейфуя туды-сюды
прилива-отлива для…

река Океан? Не та?
Так может быть Лета? Стикс?

«…Какие твои лета!
Но ты – и плывя, грустишь…»

Эй, Ландн, how do you do?
Марсельцы! Сomment ça va?

Да ладно…

И – как в бреду
по тонкому льду слова
куда-то нести б – во тьму
плывя на скорлупке
той,
которая ни к чему…

птенцу?
не птенцу?

…Мелькну
и – брошу её одну

оставшуюся пустой.

Бьют пули-новости по теле-
визионерам, о тщета…

Повтор потворствует потере:
чем больше дыр, тем решета
способность выше пропускная,
и пафос, низок и высок,
уходит вон.

Так из окна я
задумчиво струю песок
из колбы часиков разбитых,
из… Кол бы на голову: сядь
и продолжай на всех орбитах
его без устали тесать.
Пока не сменят… не убьют и —
не сменят также и убийц…

как милость amber of a beauty —
на гнев the number of the Beast.

Хочу воспеть… не знаю, чем
объединить нас как бы с вами,
но – ладно, назову всех чем-
пионами и божествами,
не важно! – лишь бы в печку, как
горшки, не ставила судьба хоть:
и так уж варится в горшках
надежда ужин забабахать…

Да, полноваты мы… но – тю! —
не брать же темы с потолка-то,
их коготочками чертю,
лишь обожравшись китеката
(ну, раз ни пиццы, ни монет!
а худоба чревата комой!)…

Чего действительно в нас нет —
так это прыти насекомой.

Мы не успеем, шевеля
конечностями быстро-быстро,
всё заграбастать – типа, для
и торжества протагониста,
и справедливости (как мы
её по жизни понимаем)…

Нам машут ловкие с кормы —
желаем счастья и ума им.

Им песня ветра – вместо виз,
а мы… уже всё это пели ж!
И – просто помним наш девиз:
«не торопись, а то успеешь».

Им – этот путь, на всех парах,
и айсберг – острый, будто перчик,
а нам… пожрав и поорав,
обмякнуть… на любой из печек.

…Тошнит от счастья и ума,
пугает шум побед и тостов…
зато в трубе клубится тьма,
как музыка для самых толстых.

Любое солнце бы зашло
(и не светило б ничего нам),
но ты – со мной… Как божество —
с уютно глупым чемпионом.

Томительная немецкая чистота,
для воображения дикого мало пищи:
коровы, стада их… и снова, ещё стада…
и вол полусонный – с отметиной на лобище.
Дороги мощёные. Комнаты: блёсткий лак
по тёмному старому дереву, без изъяна…
и – чувства геройские, стиснутые в кулак.

И бюст Аристотеля сбоку на фортепьяно.

Вот то, для чего нас гайдаровцы-молодцы
из дикости скифской, из муки трясины топкой
однажды сманили – кружочками колбасы,
ведущими к ясному свету неясной тропкой.

И вот мы стоим у обрыва… А там, внизу —
буквально же рядом! – тот бюргерский рай Европы,
а нам остаётся бессильно ронять слезу.

Мы волки. Кончается лес наш, а с ним и тропы.

Тот рай существует, о да! И река, и порт,
и мирно торгующие возле порта люди,
но пот их рабочий – ведь нам это смертный пот!
Мы честно подохнем от сытости в их уюте.

Нам нужен балда , что повёл бы всех нас, суров,
в огонь, покрывающий ранами! чтобы чудом
мы выжили бы… и – сожрали бы всех коров!
и – пухли б от голода вечно…

но – не хочу дом,
как у горожанина толстого, пусть и пыль
там вытерта тщательно, и занавески пёстры…

Ты – долженбояться. Не важно, труда, толпы ль…
Ведь если не страшно, считай, уж не волк, а пёс ты.

А значит – терпи эту скуку. Добро терпи.
Уверенность в этом вот завтрашнем дне… И все бы
на это пошли мы! Но это ведь – на цепи
сидеть означает,
а мы…