Петр Чейгин - Предисловие к слову

1.
Циркониево-бедственной волне
в луче зюйд-веста выпала лазейка
и скисла шепелявая ищейка —
дурманить лодки нанялась казне.

Кто больше сбережёт своих гримас
и стащит букли свадебного толка?
Не светлячок, ушедший в самоволку,
а Киплинг произносит: – «Свет погас».

2.
Я в Павловске нашёл протёртый суп
и был притёрт к безумной колоннаде.
Увидел в небесах я, слова ради,
склоненья цапель двух – грех сух…

и прочих самоваров лабуда
скопилась в тесной гимнастёрке аватара,
как злых портвейнов утренняя тара
ушла в кефир и ноет от стыда.

Гибель чтеца моих Лун в заведенье Миро.
Свадьба подопытной моли в кальсонах варяга.
Сводит мизинец. Кольцо ледокол обрело.
Тянет–потянет на дно обрусевшая фляга.

Полдень Жуковской похмельной свистит головой.
Купчино колет свечу на могиле твоей дорогой.
Водка товарища мнёт на собачьей площадке,
Не предлагая о смерти немые загадки.

По прямой,
по воловьим своим берегам
тянет костью предместья на ветре-подносе.
Жёлудь приторный
дубом оденется сам,
умертвив поворот,
поводя канареечным носом.

Потревожит тебя
равноправное масло задеть.
Куры Сутина —девки с тревожной спиною —
в исполкоме его разбежались на снедь,
вилки–руки открыв за музейной стеною.

Белый немой вертолёт
високосную тянет ораву.
Тянет японец NYC на себя, как панаму.
Крыша Наташина съехала,
села на мель
в омуте каверзном,
где невозможна форель.
Где не сияет – страдает
заметного Солнца пустяк…
Но… попрощались бакланы,
раскрылся Гудзона костяк.

Что черепаха споёт —
тем накажет ночной санитар.
Если забудет – намажет арбузную корку
топовым вторником. И, принимая Иштар,
за черновуху Бродвея
наметит парадную порку
скверной палате,
припудрив Катальную горку.
Кости смешав
и аллеи пометив углём,
спит за боярина, щёлкая дважды по сроку.
Чем же намылился этот тугой водоём?
Если не спят караси
и нет проку от щучьего ока?

Десять дней подневольных
я жил в плоскостях
и на кисточках лета.
Беглых ласточек
лёгкой войны сторонясь.
В сентябре упадут на колени
обломки сонета.
Из кипящего перьями плена
в себя возвратясь.

Отворив каземат
букварём запасного владыки,
не найду в нём цепей
из своих голосов.
Кровь на шлеме
и в холоде тесном соль крика
древоведа-писца из закрытых часов.

Воздушные корни весны
и скудной берёзы записка
висят на моём волоске
и валятся в мягкую миску,

где Мойка в полёте своём
найдёт лёгкий корм для ночного.
Поёт в полусне водоём,
готовя питьё для портного

невызревших рек и наяд,
цветущих на кромке аборта.
И кто для кого виноват —
о том предисловие стёрто.

Огонь свечи
держит саму свечу
не давая упасть
в печь небес
Такова Свечь
и я хочу
скрыть пясть
в которой сечь.

Кровля, вышедшая в прах,
и ступени без разбега.
Не садится птица Рух,
и блестят поводья снега.

Снег умеет голодать
и запоминать подсказку.
Я молчу, а Божья рать
всё жуёт свою замазку.

Ибо небо истечёт,
дробный свет проглотит время.
Я терновый сдам зачёт
и меня накормит пламя.

Свистят колодцы телефона,
гарцует лунный алфавит.
В зрачках небесного тритона
пахучий динозавр царит.

В когтях породистой ушанки
кричит букет карибских роз…
Преступна поступь парижанки,
когда мороз свечу пронёс.

Она клянёт свои угодья,
увядший сон её скребёт,
и в парке мух их благородья
с голодной рюмкою живёт.