Петр Чейгин - Предисловие к слову

Киваю на дерево в коме,
что кралось за мной, отступая,
то берегом сношенным, зная,
что май затерялся в соломе.

То томом, ободьями глины
занеженным горем потопа…
Глаголов плакатные спины
торчали из чресел окопа.

Свисти в свою гильзу, солдатик.
Ты вычерпал порох атаки,
и ворон расклёвывал даты
на камне, топорщились знаки

грехов на ружейном прикладе…
Рубашка сбежала от тела
на голос в увечной прохладе
и рифма её не задела.

И скатка хвостом заиграла
в твоих городах огорчённых,
где милая маятник крала
у жизни твоей запечённой
и Солнце пехоту алкало.

1.
Слетается, парит, и хнычет, хнычет
чаинками, каскеткой паука,
и топотом ветров в тугом рассвете.
И ветками ветров играют дети.
Забыв мой голос, фыркает река.

Идёт трамвай вчерашнего числа,
коньяк стоит на продувном буфете.
«И вакуум фальшивый ровно светит»,
забыв состав Харонова весла.

Перечисленья – сахар ремесла.
Кого сковал ты, а кому ответил.
Греховно – всё. Я смысла не заметил
в сырой заре, что жизнь мне принесла.

2.
Завистливый трамвай в цепях морщин,
глаза закрыв, несётся к чёрной речке,
набитый перекурами мужчин
и вихрем девок безупречной течки.

Как можно, заплатив за свет, за газ,
корить соседа пряной зубочисткой?
Но Петергоф фонтанами погас,
и в этих звуках не хватает смысла.

Шагает жук и видит в этом смысл.
И жаба индевеет на пригорке.
И наш трамвай над шпилем не завис,
а посадил Цусиму на закорки.

С глаз долой номерного дракона,
чью чёлку расчухал сверчок.
Это чибисы времени ОНО
набивают карельский сачок.

Это Азия нас закатает
в бочки алые, совьёт, как инжир.
Видишь – ибисы в льдинах мелькают
и Анубис стоит – постижим.

1.
Узнаю понедельник
и рисовой каши флажок.
Тройку деньжат головастых
на выспренном стуле.

Тропкою службы
ты затянула кушак
жирного неба,
украсив позёмкою улей

забулдыг, пьющих липы
в окопах дождей,
чей налёт утверждён
на шипы бесконечного эха.

Спой мне песню, сафьян,
от гнездовий ижорских вождей,
где мне жизнь испекла
непригодная к смерти старуха.

2.
Неразмытая смертью старуха
поднесла мне заплату костра
на покосную книгу–краюху,
чья древесная память остра.

Чьи листы я сжимал поцелуем
и, наследуя рясой кларнет,
был открытым балконом рифмуем
в перебранке ночных эполет.

В переводе жнеца в полотёры
есть сияние спиннинга душ
и наследство пичуги матёрой
в абажуре сокамерных кущ.

О, какая мне видится пропасть,
за колючею ласточкой дым.
В нём свободой гонимая робость
перед Лимбом, где я повторим.

Красили плоскости весь брадобрейный июнь.
Лили полы, церемонились, вяло курили.
Кот укатил под крыльцо, где слепцы наследили
солью протяжной, учёной звездою Полынь.

Боль моя, где ты, какие гнетёшь острова?
В чахлом колодце кораблик капризничал бравый.
Солнце казнит паруса средиземной отравой.
С милой Луною в когтях распахнётся сова.

Литий прописан. До «Воццека» жизнь голосит,
из репродуктора кается озером в кровь лебединым.
Пашня – жена твоя греется хлебом единым.
Громкое облако в свой удаляется скит.

На клавишах боярышника день
и чёрный мох текучий, как пелёнки
полдневных дев апрельской похоронки.
(Из материнства вылущив мигрень,
расквасят похоть греческой солонкой.)

Залив закрыт, мой милосердный брат.
Миноги в парке зреют как афиши
союзных дней. Я их нетленность вижу.
Сознайся и стряхни себя в Моссад.
(Поёт гнездо о всём, что крыльев выше.)

Нагружен торт заочным днём рожденья.
Я пью своё начало без конфет.
О чём я плачу, если ночи нет?
Един рассвет испепеляет тленье,
не смогшее покинуть свой совет.
В моей руке премудрости мгновенья.
(Един букварь, в котором жизни нет.)