Петр Чейгин - Предисловие к слову

4.
Умножь, скакун! В копыта с головой
пади и солью вскинь округу.
На дрожь колодца поворот загладь.

Твоя любовь ударится за мной,
совсем моя. Колодец бросит руку
и ветхим сыном зачерпнёт кровать.

Что он?
Не вынес моих целлофановых звёзд
в зачехлённой простуде Кузнечного рынка?
Безумие падает клином берёз.
Летнего гнезда беличья рюмка.

Блуждая стадами приблудных полян,
я был перекопан шестёрками ветра.
Но вот на семнадцатой виден изъян —
печать дирижабля прошлого лета.

Как он вытекал из гортани Стрельца
и дул на дриады на пальцах Белухи.
Он – вычурный, кормленый гнётом чтеца,
отстал и остался числом на поруки.

Неверная спичка согрела окно.
Кто встретил моё отраженье на ветке
Зарёю кулис и укором «Мерло»?

С Чаадаевым чай пережить
И крыжовником март распатронить
Вечным паспортом Космос лежит
В человечину воздух зароет

На поляне оглохнет сачок
Скользкий ветер затянет поклажу
Вынимай же из водки сучок
Что мне жалко – так мельницу нашу

Тлеет коврик головы —
всенародная постройка.
Здесь толпятся соловьи
и кошачий голос стойкий.

Тело драит эскимос,
ерепенятся букахи…
Дёрни за серьёзный нос —
Гоголь выскользнет из праха.

Сияет ошейник весны.
Горячий букварь набегает.
Затравленной кошке небес
бескровный апрель обещает.

Дошкольная рифма орёт,
как градусник у лилипута.
И мухи безумный полёт
вскипает на брюхе салюта.

1.
Не бойся дерева, задравшего подол
бескровной ночи на коленях мая.
Ты говорил как я, но падал
нагружен штопором аллеи, тая
на ветке скорченной, ты – гладиатор…
Шарфом пылящий авиатор,
разгладивший дупло Алтая.

2.
Уходит в жёны милая сестра
по воле прикупа весеннего надзора.
Желтеет пёс, лягух набухнет свора
и гром пасут в робеющей корзине, etc.

Палёной костью выложенный холм.
Осколки крикунов на громкой связи
в линейку канут. Утро сердце красит
кота слепого. Я пришёл за ним.

В репейное ухо волью огорчительный воздух
от здравых небес октября и дыхания сена.
Озера стынет нытьё, переливается возле
рюмка блатная, распухшая от недосыпа.
Вянет твой плач на улице младшего сына.

Вялость змеиная скупость вонзает в иголку.
В тело среды навострившую нежное ухо.
Волю ей дам, образумлю постольку, поскольку
крестят свинцовую бабочку ветер и птаха,
комья петита завившая азбукой слуха.

Писаря ливня усопшего вскрыл дровосек.
Ливня, сомкнувшего веки в колодце за топкой избою.
Веер ангины ударил по пальцам, освоил ночлег.
Тошной подушкой укрыт и прицельной совою.

Важные комкал стихи и бросал на чердак.
Выучку ос отмечая в проточной тетради.
Исподволь время вползает в чугунный сюртук.
Помнит, как угодить, Христа ради.

На дне головастой позёмки
увечной на цокольном марте,
трамваями слёз иноземных
летел остолоп боязливый,
летел Краснодон с красной молью —
указкой в разбуженной смальте,
с венозною кровью счастливой
и глазом воловьим.

Не мне говорить ему – Фас!
И кость выдирать из забора.
На Севере преет указ.
На Западе выкрали вора.

И день мой – колодезный бинт,
вихрящийся на самокате,
в небесную скважину вбит,
как голос в туземной тетради.

Ты вхожа в края говорливого Солнца, —
хранилище оспенной вьюги
в изгибах исландского пледа.
На что мне дредноут в твердыне?
Куда пачкотня ипподрома?
Ты – скал корневое вращенье.
Магнит ледника и коленки
слепых кораблей в пухлых бухтах.