Петр Чейгин: Предисловие к слову

2.
Крест погожий февраля.
Скучный подвиг в подворотне.
При набеге костыля
день кричит от соли рвотной,
Величанским сном горя
на запятках февраля.

Т.е. тенью в сомнительном стойле небес
в перевёрнутом злом водопаде
ты меня опыляешь свечою, норд-вест
голоса загибает в кулисы тетради.

Все растения с возу летели к ногам
и венчались, в пылу погибая,
я твои плавники водомеру отдам,
чтобы спился, в осоку врастая.

Чтобы спелся и волны растёр, как сучки
бесноватого ясеня в комлях гранитных.
Если море моё – засоли мне зрачки
и на дне приголубь среди раковин сытых.

Повсюду воздуха примятые конверты
И слепоты смоленской кровь ржаная
Истории на Солнце кожа лопнет
И сношено латынью платье
И сношенной латыни голосок

Крадётся песни пылкая постройка
приметным бантиком на кровельный сосок
кусаема воздушною помойкой

Повсюду осени плакаты неземные
Стихов рванина разрывает жизнь
И рынки до открытия «сенные»
Залиты спермой помидорных тризн.

Потрескался день
как сорной девицы уста.
Как мускул осы
забилось сердечко куста.
Вот Боже в шинели молчит
и позёмка пуста.

Вот белая кошка
слетает на всё, что сияет в глаза.
Снега закруглятся,
и в горле проснётся лоза.
И голубя топчет Шагала слепая коза.

Где стыд твой, загонщик, —
там рис мой с утра голосит.
Немотная пена – не плащ,
и жизнь твоя в рифмах висит.
В колоннах ростральных,
где Солнце смолянкой форсит.

Ухо сплющенного Солнца
у Кунст–камеры весёлой,
где сугробы–новосёлы
оплетают иноверца.

Где у гибельного флага
вран отвертится от брата.
Ветром кована бумага
и плюмажи у Мюрата.

Светаю. Рвутся кости мглы.
И молодые тени наступают.
Осколки безответственной иглы
не ссорятся и блеском охлаждают.

Клещ уставной продрался, ищет кровь,
погром синиц его не вдохновляет.
И грезится всемирная свекровь
в сарае светлом, где зола рыдает.

Солнца нет и злости нет,
только вечное движенье —
незабудки совращенье
и соломенный жилет.

Солнца нет, плывёт тоска
пароходом в Окинаву.
И вселенскую канаву
закрывает мысль-доска.

И море встало на колени
И море крало наши тени
И поднимало воротник

Зари указка выжгла зренье
Но остужало раздраженье —
Любви осознанный двойник

Спасён и выскоблен дождём —
как лодка ни о чём.
Как голос в вешних закромах,
где колосится прах.

Пруд вытер ледяной живот,
в нём радуга живёт.
И пухлая ольха блестит
зрачками аонид.

В прихожей заморочен день
с дождями набекрень.

Узорной пристанью горя
во сне календаря,
Приспешник с чёрствою сумой
расстанется с тобой.

Евреи в чёрных проводах
на нефтяных глаголах
Ван–Гога бьют под рыжий дых
в садах лисят весёлых.

Там колет вторник мухомор
и морсы пьют олени.
А братья подметают двор,
их скулы – Арля тени.

Подсолнухи в сукне стола
и жёлтый дым запруды.
Рядится кисть, сквозит игла,
молчат зимы расходы.

Cижу, как чарка, на Гудзоне,
не приставая к берегам,
глазами рея в тело знамя,
колибри лешему отдам.

Отскок от первого числа
билетом кроется бордовым.
Галерку конница снесла
волнением земли пудовой.

Копытом правым кроет путь,
второе выплыло совою.
Звезду приспичило лизнуть
на день рождения герою

и пасть талантливо на грудь
успеха мощным пешеходом.
Близнец в «крестах» и пруда суть
ответят родственным глаголом.