Петр Чейгин: Предисловие к слову

Ты закопан стоянием,
я – надломлен.
Рыба и червь
глаголят удочке – воротись!
Ухо бора пробито
небесным ломом.
Вкладыш зари
царапает горло – уймись!

Как же?
Подлинным плавлюсь увечьем…
Собирая ходы,
свёрла слов продышали меня.
В Пасху слёг поводырь
от кометы сердечной,
и в ночной твой блокнот
врос конструктор Моне.

Герта не вхожа в метро.
Зелен засохший трамвай.
Лета грибное ведро
не завернулось в сарай.

Где расписанье костра,
что затерялось с утра?
Где циферблата роса,
что заморозит глаза?

Старости ветреный плед
не замечает меня.
Что это – следом во след —
рвёт пуповину огня?

Трёпку дождя
спит и видит нагруженный лес,
строгости ельника
выделив в майской тетради.
Дабы ему порадеть
истончается облако ради
красного слова,
с которым намаялся бес.

С чем я намаялся?
С голосом в гулкой тетради?
С сердцем в росе
и кромешной зарёю в горах?

Где мой горячий
Луною колеблемый прах
примет ледник
с белым яком на белой ограде.

Как много неба в чёрных городах.
На стынущей картине сгустки льда
и каверзной улитки нет следа.

Как много слова в шалости листвы,
где время распогодилось на «Вы»,
и роет кот колодец для совы.

Тебе не след смотреть на небеса.
Усердье ласточек пасёт твои глаза.
Блеснёт над сердцем радуги коса.

Пили дрова, Толстого вспоминай.
Как весел человек, не впавший в рай!
А сдунувший себя опилками в сарай.

Что мне коломенской чайке на взлёте сулить?
Мёртвое горе?
Колосья ночлега и моря?
В пятницу вдену вторника жёсткую нить.
Сон без предела.
Рана без гноя.

Гончую чищу звезду,
скорлупу собирая в ладонь,
нет мне покоса на кровле болезни.
В кухне трещоткой балует трудный Дадон.
Видимо, братские бесы с противня слезли.

1.
Кто там
так кстати
куст сотворил?
В шортах
и жёлтой её кацавейке?
После пожара
он Солнце томил,
щуку варил
и поглаживал веки
спящей субботы.

2.
Друг мой,
затверженный деревом друг.
Снегом растёртый
до нежной тропины.
Ты мне укажешь не словом, но глиной
путь к отпеванию пролитых рук.

3.
Кисточка требует соли и сна.
Ты узаконил её наступленье.
В Назии роют окопы, весна
будет орать, как ребёнок под тенью.

Игорь с Владленом сверкают веслом,
в ельнике лужи от полного ливня.
Ты добежишь до меня пресноводным числом
по безбородому небу, по глади гвинейского бивня.

Громкая бесцельная вода.
Кровь бесплодная
и согбенное море.
Ноты – фонарями в городах —
вечер плавят беспокойной молью.

Варежкой наелась пожилой,
на подходе шуба вурдалака…
На Эвбее, до утра жилой,
ветряки шлифуют тело злака.

В дурдомах исподняя заря
сушит тапки сломанному слову,
пастырем на простынях горя,
а дыханием подобна крову,
где меня забыли уберечь.

Набухшего времени пайку
закатится снесть голодайка
с усохшею болью в ногах,
так сны покидают свой прах.

Линейного пламени шёлк.
Запрудного времени Волк.

Ты – Волк наградного народа,
свистящая насмерть запруда
с калёною птицей в зубах.

Не меньшее ты и просила,
когда грудь зари оросила
колечками роды рубах

слепых парикмахеров. Своды
тех песен, что жалили воды
копытами конниц–нерях,

тебя объясняли построчно
при отблеске кальки проточной,
где тень прищемили в дверях.

1.
Пусто. Камердинером ночь.
Но боится река пешехода.
Пустота замерзает оплечь.
Комариная песня Нимрода

растворяет пищаль фонаря
и ступени бесшумного сердца.
Воля Ваша – раскроет заря
соловьиную суть проходимца.