Илья Френкель: Причал

Являясь профаном по части науки,
Боюсь напороть невозможную чушь,
А вот издавать гармоничные звуки —
Мой тягостный жребий: его я не чужд.
Сегодня опять предоставился случай, —
Ученого мужа поздравить спешу
За то, что ученый, вдобавок — живучий.
Что делать поэту? Сажусь и пишу.
Мне нравится — сидя (не лежа, не стоя)
Подыскивать слово: нашел и — в строку.
Хочу подбодрить и утешить героя,
А вдруг да полюбится стих старику.
Нальют мне в серебряный рог цинандали,
И мудрый механик, грузинский Ньютон,
Дрожащей рукой поправляя медали,
Со всеми, как принято, в лад, в унисон,
Гортанно затянет картвельскую сагу,
А я, не терзаясь незнанием нот,
По слуху начну заносить на бумагу,
Как только луна над застольем взойдет…

Одожде мечтали мы знойными ночами, —
Звали всеми порами тела и души:
Ждали горожане, жаждали сельчане, —
Не идет! Хоть кол на голове теши.

Если б только мог я! Был бы я шаманом,
Я бы дождик выкамлал бубном и обманом,
С диким воем корчился по асфальту пыльному,
Дабы снизошел он к жалкому, бессильному…

Где уж мне? Не поп я, не колдун, не знахарь,
Не метеоролог, даже и не пахарь.
Ладно. Делать нечего. Сочиню стихи я.
Сел к столу. Без мысли и без веры в чудо.
Вывел строчку. Вялую. И подумал: Худо…
Зачеркнул… И вдруг как сорвалась стихия!
Как с небес посыпались капли. Вот такие!

Вглядимся в нашу юность, удивляясь:
Где страсти, где томленье той поры?
И сразу — невдомек, что, удаляясь,
Мы видим только силуэт горы.
Обрывы, повороты — их не видно.
А крутизна тропинок — где она?
А лес, где мы блуждали? А ущелье,
Где клокотало бешеное зелье?
Все спряталось — громаде стыдно,
Как будто вся обнажена…
. .
Ты слишком близко подошла ко мне.

Ненарочно в зеркало взгляну.
Тяжко, словно кто меня обидел:
Желтое лицо и седину
Лучше бы не видел!

Или вовсе нет иных зеркал?
Дайте мне волшебное — такое,
Чтобы взор по-прежнему сверкал,
Не молил: «Оставь меня в покое…»

Чтоб не леденела белизна
Немотой высокогорной,
Чтоб играла красная весна
С чернотою непокорной.

Не желтела б острая скула,
Чтобы все смуглело и круглилось…
Уберите к черту зеркала,
Окажите милость.

Вот закончу эту книгу
И стихам кладу предел, —
Обольстительному игу
Предпочту иной удел.

Да и то сказать, пожалуй,
Баловаться ни к чему
С музой, ветреной и шалой,
Ветерану-ворчуну.

Чтоб меня не засмеяли
В нашей гвардии седой.
Да и музе нужен я ли —
Старый, стреляный, дурной?

Ей такого надо, чтобы
Обезуметь, умирать
От тоски, ревнивой злобы,
От боязни потерять.

Было время — было дело,
И любовь была… Ну что ж:
Раньше поле золотело,
А потом пошло под нож.

И полным-полны амбары
Спелым семенем-зерном.
И хоть я один, без пары, —
Пусть быстрей летают чары
С поздравительным вином:

Славный пир в моей усадьбе.
Не беда и то, что, сив,
Я сижу, как дед на свадьбе,
Честной старостью красив.

Спрашиваю: «Муза, где ты? —
Сердцем чувствуя, что здесь.—
Все ли наши песни спеты?
Вся ли ты и я ли весь?!»

И щеки моей коснется
Лед и жар твоей щеки,
И в крови моей проснется
Юношеский звон тоски.

Но, ничем себя не выдав,
Подымусь я и спою,
Как гусар Денис Давыдов,
Песню старую свою,

А потом хрусталь заветный
Запрокину к небесам —
Хмель польется искрометный
По моим седым усам.

Сон не шел, и окна не синели:
За стеклом не видно ни аза.
Наконец насильно, еле-еле
Я сомкнул усталые глаза.

Я заснул. И вот я снова мальчик.
Я мечтаю вырасти большим,
Понимающим из понимающих
Хитрый нрав таинственных машин.

Я веленьем сна, конечно, вырос
Именно таким, каким хотел.
Наяву другое получилось:
Вырос я, и на меня свалилось
Слишком много самых срочных дел.