Лев Халиф - ЦДЛ

Сквозь стенку плоскую, как клоп, на котором мы спим, и тонкую, как кооперативная квартира (вся наша архитектура – для удобства подслушивания, а также и экономии стройматериалов), слышен стук… пишущей машинки. Это сосед, тоже художник, но только честного слова. Машинка вмонтирована прямо в стену. Выдвигается нажатием едва заметной кнопки. Независимо от времени суток – тут же зажигается дневной свет без набивших оскомину глазам козырьков-намордников. Белеют стопки изумительной и чистейшей «верже», купленной на валюту. Свою еще не научились делать – не так лес валим. Сигареты. Чай конечно же крепкий. И арестантские сухари, по вкусу напоминающие уникальные «Московские хлебцы», которые очень любил покойный Гитлер, как, впрочем, и все московское. Кровать тоже присутствует чисто символически. Работать надо, дружок!

Да еще цветочки на окнах. Цветочки на окнах тюрьмы. А уж какие там ягодки-фрукты – о них «Известия» отчего-то не написали.

Цветочки, занавесочки, шторки, решеточки… Заключенный… Да какой же он после этого заключенный? Свежие газетенки и журнальчики – пожалуйста! А беспартийные, то бишь не отечественные? Разумеется. Можно также поиграть в карты. Географические. Любит мысленно путешествовать советский человек. Это, правда, менее азартные игры, чем те, которыми привыкли увлекаться-резаться заключенные. Или шашки, шахматы, где не обязательно доходить до мата. Все же тюрьма. Да во что хочет может сыграть заключенный. Хоть в ящик. Как раньше, почему-то не доживая до обещанной свободы. Ныне он сидит играючи. Ныне правящий класс заботится не только о себе.

Помнится, его еще удивило тогда – почему автор столь живописного очерка о нашей советской тюрьме забыл добавить – «Добро пожаловать!», едва ли сам он верил в то, что описывал не санаторий, а типичную советскую тюрягу, призывая в нее, как в Аэрофлот пассажиров. И действительно есть что-то общее – когда входишь в общую камеру, тебя обязательно спрашивают: «За что залетел?»

Надо сказать, тюрьма его разочаровала. А уж той камерой – сырой и скользкой, которой его оплакала Лубянка, как тот самый крокодил, который от аппетита слезы на глазах наворачивает. Она, сама того не ведая, как бы воскликнула: «Да разве ты не знаешь, как врут наши газеты! Неужели надо обязательно попадать в тюрьму, чтобы убедиться в этом? Да лояльный наш человек тем и патриот, что знает, что врут, но тем не менее верит, ибо жить хочет. Хоть плохо, но жить. И это куда лучше, чем хорошо, но умирать».

Сиднем сидел Илья Муромец тридцать лет. Тридцать лет как один день. Да плюс еще три года. Неужели и тогда такие сроки давали? Наверно, давали – былина все же. Если уж былины начнут врать!

В многочисленных наших анкетах есть вопрос: «Сидел ли при советской власти?» «Нет» – всегда вызывает недоумение. Если не сидел, то почему? «Ну, почему ты не сидел, товарищ, вот ты, к примеру? Что, ты лучше других?» – «Да я как все», – отвечает товарищ.

«Все сидят, а ты почему-то на свободе гуляешь?!»

«Да какая же это свобода? Да и гуляю я с горя, что все сидят. Да и не гуляю я вовсе, а вкалываю. Не то что ты – лазальщик в душу – мертвая душа».

Вот и сел. Отдыхай! Но «покой нам только снится» – как сказал поэт. Даже в тюрьме.

– У нас не соскучишься – «сорок каблуков и все в животе будут!» – любимая поговорка тюремщиков. – Хотя, по мнению рядовых карателей, у нас только пенки снимают. Чикаются с вами. Интеллигентничают, грамотные больно. Мы еще работаем вполсилы, – жаловался лейтенант, потроша мои карманы в этой транзитной тюрьме. – Да и у милицейских ваньков неотесанных тоже привязь недостаточно длинна. А то бы и не таких дров наломали. Только однажды перестаралась Охрана Порядка. Их генералы и поныне помнят день выдачи заокеанских дубинок, когда с чисто русским размахом крошила милиция налево и направо всех, кто попался под горячую руку, на сей раз не голую.

И он описал и без того известное побоище, когда наземь валились и юные и старые. И правые и виноватые (вот только в чем?). И патриоты и несознательный элемент. Надо было испытать эффективность новшества, за границей давно освоенного. Надо было не ударить лицом в грязь перед загнивающим Западом.

В тот день клиники и больницы Москвы и других городов, в этом смысле – героев, переполнялись мгновенно. Это был истинно красный день. Отчего-то в календарях не отмеченный. Врачи, фельдшеры и даже мобилизованные по этому случаю сельские коновалы сбились с ног, не зная – что делать. Привыкшие к примитивным отечественным травмам, взирали они на вывихи и переломы, так мастерски сделанные, что пальчики оближешь. И качали головами – заграница! Ничего не скажешь.