Лев Халиф - ЦДЛ

Осенять-то – осеняет. Вот этому осенению да еще бы и в читателя угодить. Угодило. Но, видно, не в того.

Кто ж это стукнул, пока ты на машинке (громкой, хоть и на шинке) стучал?

Эх, патриоты, шкуры вы продажные, бесполезно им наши творения читать – не сподобятся. Напротив – утолстят свои стены, за которые пишем.

Сколько же их! И красная когда-то, кремлевская, уже вполне почерневшая от захоронений самых первых бессовестных. И великая китайская. И заминированная берлинская… И бамбуковая, вьетнамская.

Стенания. На стену лезть. Стенограммы. Стенокардия. И даже Стенька Разин – все у нас – от стены. Совесть. Этика. Мораль – все у нас до стенки. Да и сами всеми народами, как бараны, тоже в стену уперлись. Без стен это государство тотчас и рухнет. Без стен ему и дня не простоять.

Вот так и врубаем свой пульс в бетон. Вот так и живем-можем. Вот так и отбываем положенные нам сверху дни. Вот так и отрабатывают наше красноречие.

А все с кого началось? С Ленина? Как бы не так! – с Демосфена. Еще на заре человечества набирал этот старый хрен полный рот камня, чтобы дикцию отточить. Вот с тех пор и повелось запихивать камень в рот говорливым. Но тут уж слишком переборщили, решив целиком засунуть в бетон.

Над входом в МХАТ (когда-то экспериментальный МХЕТ) барельеф – тяжелая волна покрывает человека, как всегда терпящего бедствие. Но зато эмблема этого театра – чайка, летящая над тонущим человеком. И поправляющая на носу пенсне, потому что она чеховская.

У другого театра – Малого, когда-то посредственного императорского, а ныне просто плохого царского (директор его Царев, заслуженный педераст Советского Союза) – у фронтона сидит старик Островский. Не исключено, что рядом положат еще одного Островского – паралитика Николая-угодника, графомана и рубаку, чья книга «Как закалялась сталь» не столько пособие для металлургов, сколь образец для подражания. Павлик Морозов здесь становится уже Павкой Корчагиным, любимейшим героем советской литературы.

Это, конечно, не Чичиков – мертводушечник, один из главнейших героев Великой Русской когда-то, который, собственно, и мчит на чудо птице-тройке, символизирующей у Гоголя столь любимую им Россию. Тот скупал мертвые души. Этот вышибает живые. И в неограниченном количестве. И тут тоже тройка.

Птица-тройка, но уже трибунала. И куда ж ты, взмыленная, гонишь?

Если Павлик еще как-то смахивал на сына Матео Фальконе у Мериме, получившего за предательство часы. То Павке дарить ничего не надо – сам возьмет. И не какие-нибудь карманные, а с боем на Спасской башне. Юный меримеевский предатель, доживи он до Павкиных дней, – не папа его, а он папу поставил бы к стенке. И стал бы каким-нибудь Хулио Матео, нашим советско-испанским поэтом, часто читающим в ЦДЛ свои вирши. Да хватит нам одного.

А вот птица-тройка… Ныне на ней тоже тип любопытный едет. И впрямь шарахаются, уступая дорогу, другие народы и государства…

Конечно, смеется тот, кто смеется последний. И вот он, последний, уж здесь человек. Как-то прочитав в «Известиях» очерк о советской тюрьме, он представил себе живо камеру-зал. И это камера-одиночка. Пространство с верхним светом. Не тюрьма – ателье заблуждающегося художника. Небо так и падает. Так и ломится вниз. А пол – на него и наступить совестно. Под ногами автографы знаменитых заключенных – от Соньки-золотой ручки до Якира Ионы, кричавшего «Да здравствует Сталин!»,когда его расстреливали, – тут же. Другие – менее тщеславные – предпочли выцарапывать вечным пером пальца (благо, ногти стричь не дают) нечто вроде «Не забуду мать родную!».Имея в виду мать-родину. Обычно про свою мать пишут наколкой на собственном теле, стараясь по возможности при этом не делать орфографических ошибок. Или – «Мама-родина, я целую тебя в рот!»Или более заземленное – «Где мне найти такую песню?».Ох уж эти вечные вопросы русской нации! Или – «На том свете сочтемся!».До чего же мстительные пошли заключенные. И так далее, и тому подобное… След заключенных в бетоне. Да не в мраморе же им следить. Хотя, если внимательно вчитаться в очерк о тюрьме образцовой и лучшей в мире, – в назидание Западу с его синг-синговыми курортами, – стены здесь так и блещут мрамором импортным. Или, на худой конец, – нашим крымским.

– Посредине камеры-одиночки, – лихо представлял он, читая восторженный тот очерк, – для непризнанного, но уже взятого под внимание одиночки – мольберт. Настоящий стационар, а не какой-нибудь походный для пленэра. Краски аккуратно расположены вдоль стены-стеллажа. Все по полочкам. Палитра висит над арестантской койкой, как бы намекая – «Работать надо, дружок! Талант – вещь редкостная. Сюда бездарности не попадают…»