Лев Халиф - ЦДЛ

Когда-то я пытливо и вдумчиво перебирал варианты своей пригодности в этой жизни. Чего только не перепробовал. В чем только не проявлялся и в чем только не утверждался, пока не плюнул и не стал абсолютно не ищущим себя искателем. Вокруг сокрушенно покачивали головами: «Смотри, не может, ну никак не найдет себя человек! И как же жить он будет?» И чуть ли не лупу суют, будто я муху ищу. Я тогда еще отчаялся здесь что-либо найти. Тогда еще, как безуспешный кладоискатель, раз и навсегда отбросил в сторону свою поисковую лопату. Заодно и закинув куда подальше анкету – да кто я такой, какая такая моя профессия, на что я пригоден и на что гожусь? Поживем – увидим, сказал я себе и вспомнил, что знал старичка, он сразу на память пришел, стародавний, проживший без малого сотню лет и так себя не нашедший, хоть очень искал. Кладу место в земле. Закопали. А ведь меня, несравненного, всегда осеняло раньше других. Не случайно же за мной всегда ходили с блокнотом, ловко присваивая на ходу как бы между прочим оброненное (сколько их было, россыпей невзначай!), а потом, припрятав блокнот поглубже, но чтобы был под рукой, выдавали себя за меня. А меня просто выдавали, даже когда моей выдачи никто и не требовал. Это потом начнут основательно за мной следить. Я всегда старался высказаться. Эта потребность была не случайной. Видимо, моя голова еще не потухший вулкан. Хочешь – не хочешь, а все равно свою плавку варит. Я знал, что это меня до хорошего не доведет. Жизнь моя не станет от этого лучше и интересней. И действительно, чем больше я любил мать, тем дальше я жил от нее. Чем лучше я писал, тем меньше было у меня шансов выпустить это в свет. Вот так он в удушливом брезжит тоннеле, из которого ты выйти не можешь. А ведь, по сути, у художника один только и выход – выход в свет, пока он не погас, конечно. Недаром он всегда напоминает зарешеченное отверстие канализационного люка, к тому же еще прикрытое тяжелой плитой… Мне иногда казалось, что судьба просто подло хихикала надо мной, столь щедро наделенным природой, и уж, конечно, сулившей мне совершенно иную судьбу.

«Да ты не одинок, – как-то сказал мне в пивном баре один хмырь-экзекутор, как балерун, рано вышедший в отставку, – никому нет везения в этом мире… А уж человеку моей профессии – тем более. Природа наша несовершенна. Ну почему она, падла, не наделяет поставленного к стенке, скажем, светящимся сердцем, чтобы легче было в него попасть? А еще говорят: „Он весь так и светится..? 4Вранье. Ни хера не светится. Уж поверь мне, человек личность абсолютно темная. И вообще, никогда не будь первым. Первые раньше всех умирают…» А я как раз и старался высказать нечто принципиально новое первым, разумеется, зная, что буду последним человеком при этом, если позволю себе эту дерзость. И точно – всегда платился за то, что черт меня дернул. Принимали последним, если принимали. И вообще, чем красочнее было мое творчество, тем чаще меня выставляли… из выставочных залов, где в будничные дни обычно прогуливали лошадей. Конечно же там сидели сивые мерины. К тому же слепые, но получающие зарплату за зрячих. Конечно, могли прослезиться хотя бы, сволочи и черствые люди. Или время не приспело еще, черт бы его взял, не пришло. Немудрено, говорил я себе, настоящее положено хорошо выдерживать. А посему, как сказал один поляк, «тем, кто обгоняет своих современников, приходится дожидаться их в очень некомфортабельных местах». Гусь ты мой лапчатый, утешал я себя, твои коллеги, такие же гуси, Рим однажды спасли. И что же, теперь они наилюбимейшее кушанье. Неужели и тебе не терпится стать деликатесом. Ведь съедят с потрохами… И потом, ты, видимо, очень уж выделяешься. Не стоит.

И вот тогда я и пошел в эту шарашку, то есть в художественный мясокомбинат, кстати взявший на себя повышенное обязательство выдать столько вождей на-гора, чтобы вообще кроме них никого в этом мире не было. Живописец мертвецов. Да я скорей застрелюсь, чем буду размешивать ваши краски погустей и погуще, покрупней и помясистей, богомазы вы верноподданные, курвы и холуи с размягчением МОСХа, тут же с ходу, не дожидаясь приказа, перекроившие усы на брови. ВХУТЕМАСЛЕНЫЕ, да к вам и за версту нельзя приблизиться – сразу стошнит, не то что закатать рукава и писать иконы. Но ведь именно иконы у нас сегодня самый КАРИКАТУРНЫЙ жанр, почему бы тебе его не сделать еще более карикатурным? И я вошел в эту клоаку, невероятным усилием воли подавляя подступившие к горлу спазмы. Но главная причина – чтобы не выделяться. Особенно на фоне наших бессребреников, всех героев до одного, только и ждущих часа, чтобы рвануть отсюда.