Лев Халиф - ЦДЛ

– Ничего, – промолвил Даня и начал снова.

– …А я сам полез на рожон, – говорит Даня, – придя на Лубну, я спросил: и почему это меня не арестовывают? Прошел уже месяц, как я дал интервью иностранцу, судя по его вкрадчивому голосу – явно из капстраны, и допускаю, что он меня запродал с потрохами, то есть с моим нутряным и сокровенным. Ведь именно эти писцы с очень дорогой шкурой, забывшие про коготки своих перьев, боятся ее потерять. В отличие от нас, конечно. Явно мои мысли там запахли телом чужого языка, а то и просто обернулись против меня. Знаю я этих златоустов, у которых чести не густо. Вместо «били» напишут «любили» с большой буквы и объяснят это разрядкой… Сколько раз так бывало. Я буквально разжевывал и внушал: господа, жизнь – досуг для провидца. Времени больше чем достаточно, чтобы увидеть. Больше, чем надо, чтобы предостеречь. Это гонщик скоро проживает свою жизнь – скорость, да и в спину подталкивают, торопят будущие поколения (гонщиков). Это художнику небезразлична быстрота самовыражения. Хочет успеть. Провидцы, да откуда их взять, а вот художника есть взять откуда. И берут, и ловят с поличным, если он не прячет своего дарования. Если он не баталист их коммунальных битв и вообще не гример их всенародного вырождения. Господа, продуцирую я им свою главную мысль, – художник, он пропах своей собственной кровью сквозь тонкую кожу. Он полагал, что в этой дикости у него опять, как тысячелетия назад, отрастет шкура, зазвереет глаз и закаменеет сердце. Но боль, господа, без которой немыслим ни один настоящий художник, любит сосуды тонкие, та самая, чьи краски или слова пишут этот мир, где и можно либо творить, либо давить, либо давать, либо грабить. Мир-Шар-Живот – и поверх его, всепожирающего, сердце с трассирующей, и как еще ощутимо, ознобно и пламенно, кувалдой и в то же время ниточкой пульса. Да разве вы когда-нибудь понимали эту морзянку извечного нашего «SOSa», – говорю я им, как космонавт, уже наверху побывавший, которому сверху наша планета, что баранье яйцо, за которое тащат его на костер, как Джордано Бруно, только съедобного. Да много ли стоил бы этот ни черта не стоящий мир без этой хрупкой, но все же непрерываемой нити?

Звоню своему другу Баху и говорю: «Вот он я! Иду!»

– Уши на месте? – спрашивает Бах.

– На месте, – отвечаю.

– А то все хотят быть Ван Гогами, но уши жалко, – говорит Бах. И с чего он взял, что я хочу быть Ван Гогом, меня и так в дурдом упекут.

Дом, где ищут виновных, а хватают невинных. Видимо, работы у них и так хватало. Или они привыкли ловить сами – меня не стали даже слушать. Я, скорее всего, хотел объяснить гэбистам из первых уст все, что меня давно волнует, мешает и бередит мою бедную душу, да и отвлекает тоже. Что уж за мной следить. Давайте я сам послежу за вами…

Сотрудник толкнул меня в какую-то дверь, привыкшую к неожиданностям. И перед тем, как захлопнуть ее за моей спиной, дружески потрепал меня по щеке (это ныне к художникам внимание… бульдозерное, истинно землю роют перед нашим братом, а тогда мы еще не были виноваты во всех прегрешениях российских, включая недороды и прочие беды). Вскоре невесть откуда появилась старушенция вся в белом, как ангел, добрый ангел морга, эдакий божий одуванчик, и стала водить своим костлявым пальцем у самых моих глаз. Лицо ее при этом было еще в начале гримасы. Такое ощущение, что она вот-вот чихнет. Много позже я понял, что это было обычное выражение ее физиономии. Не лик человеческий, а многообещающий чих, которому не суждено состояться. Она спросила – кто я по профессии?

– Живописец.

– И конечно же неплохой?

– Конечно, – опередил я ее на две одышки.

– Почему вы так считаете? – улыбнулась старушенция, явно считая меня идиотом.

– Ну хотя бы потому, что в комбинате, где я работаю, меня считают лучшим живописцем. – И я развил свою мысль: – А так как комбинат лучший в Союзе, следовательно, я лучший живописец в стране. А так как в нашей стране самая передовая живопись и вообще искусство, то я лучший художник в мире.

Вообще-то я из другого союза – писателей и, чтоб заниматься основным своим делом, вынужден, как большинство из нас, подрабатывать живописцем мертвецов, всегда живых и с удовольствием позирующих. Вершители судеб, они желают красоваться буквально во всех областях, районах и жанрах нашей широкой и необъятно искусственной жизни с литературой искусства и искусством литературы.

Не говоря уже просто об искусстве нашем искусном, где хорошо подвешенный язык, кисть, резец, но не режущий, а, напротив, ласкающий, и прочие инструменты висели всегда наготове к дотрогу их, наших самых великих, самых мудрых, самых фотогеничных и уже забальзамированных отчасти. Вы скажете: эстет, и где ж твое чувство брезгливости? Отвечаю: здесь даже творцу наиголубеющей крови, как и аристократу не менее белой кости и духа, еще не выпущенного, чувство брезгливости неведомо, как, впрочем, и другие многие предрассудки. Неведомо – и все тут, хотя он отлично ведает, что творит, а главное – кого творит. И вообще, красочный лубок нашей жизнерадостной панорамы с лобком Лобного места на фоне Главной Стены их захоронений уже давно убран и украшен цветами. Иными словами – хоть сейчас клади ненаглядных в гроб, где они будут вечно живые. Так вот, живописуя их, я в какой-то степени был как бы освобожден писать их еще и в литературе (что-нибудь одно, милейшие!), в теле которой они были куда более главным сосцом, питающим как эту литературу, так и все остальное, включая кремлевскую елку, где пропойца дядя Мороз – красный нос и тетя Снегурочка, недостаточно подмороженная, чтобы выглядеть посвежей, с Павликом Морозовым на руках – это в детстве, а в юности Мороз уже пробирает по коже и щекочет бородой Карла Маркса, а вместо Снегурочки уже Фридрих Энгельс, тоже недомороженный. Дальше – больше, уже весь сонм вождей, основоположников анекдота, самого неостроумного в истории. Когда я вижу их портреты, у меня возникает ощущение, что борода у них одна на всех. Но если у старого анекдота борода с годами увеличивается, то у основателей-шутников, напротив, она, как бы поначалу раскидистая, становится все более жидкой и худосочной. От когда-то густой Марксовой она сначала уменьшилась до менее впечатляющей Энгельсовой, а потом и вообще деградировала в клинышек ленинской, каутской, Троцкой и прочей негустой бороденки. Жалкие подражатели ленинского едва заросшего монгольского подбородка, видимо, чтобы не выглядеть густобородее вождя, выщипывали волоски, оголяя и без того неприлично голую и наглую физиономию, пока их бороденка не стала двухволосой и жалкой, как у Хо Ши Мина. Сейчас после безбородого Сталина, тщательно выбривавшего народы, как свой подбородок, и понимавшего, что борода анекдот только старит, все по заведенному им обычаю бреются, но это не значит, что анекдот свежеет. И чем больше он не свежеет, тем побритее выглядит наша страна. Бреются даже женщины, чтобы не отстать от мужчин, а в некоторых случаях, чтобы мужчины их догоняли, во многих отраслях производства они уже давно мужчины. Их и называют «передовики» (не звать же их «передовицами», которые у нас пишут опять же мужчины). Сбриваются кладбища и леса. И вообще, если глянуть с птичьего полета – вся страна Советов, как, собственно, ей и советовали первые ее парикмахеры, выглядит до неприличия голой (кстати, самые первые евреи, покинувшие Россию, были портные – синицы в руках, они вдруг выпорхнули и стали журавлями в небе). Так вот, на фоне всеобщей побритости всех и вся особенно заметна драчка столпотворения у главсосца. Взрослые люди, рядом с которыми грудные младенцы – царственные аристократы, буквально впадали в ясельный крик и в прочие расцарапы, чтобы хоть на сантиметр быть ближе к этому источнику вдохновения, а также светочу (гори он ярким огнем). Дяди и тети явно не грудного возраста, а скорее седалищного, у которого не по летам хвост трубой и чей транспорт еще не катафалк, но уже каталка, вместо того чтобы о душе подумать – о грешной плоти своей пеклись и причмокивали от удовольствия, когда к нему подпускались. Нет, я их в упор не видел в литературе, ни их, ни самих вождей, а если и видел, то только в гробу, и то уже хорошо захороненном, а следовательно, даже вооруженным глазом невидимом. Литература бедно-горько-тихо-донная, многоплановая в смысле невыполнимости и многословная, она же сплошной мавзолей, бедняжка, вот уже без малого век смакующая живые трупы. Особенно поэзия, эта жизнерадостная покойницкая. Поэты всегда рисовали неплохо. Другой мой коллега – поэт, следуя моему примеру, тоже работает отнюдь не Писарро, а просто писарем надгробий, правда, получает за это несравнимо меньше.