Лев Халиф - ЦДЛ

– А что делать? – продолжает все тот же почтенный литератор. – Приходишь в одну русскую редакцию, а там сидят в пейсах и ермолках. Приходишь в другую русскую редакцию, а там сидят в ермолках и пейсах. Заходишь в третью русскую редакцию, а она вообще не русская. А если русская, то не приведи бог. С дегтем сидят наготове. Ждут погрома. Ну мракобес на мракобесе. Думал, с трапа схожу в будущее, а приехал по меньшей мере лет на сто шестьдесят назад…

– Но позвольте, вы все же приехали в Америку, – говорю я почтенному литератору, – она же, слава богу, портретами русских царей не обложилась. Или некуда свой великий и могучий язык приложить – к ним тянет, так сказать, из России в Россию, какую в душе носили? То есть из средоточия русского языка битого-избитого, но родного, с ним наперевес, да в русский язык, что в рассеянии. Да он же у нас классовый. У него гражданская война еще не кончилась. И никогда не закончите, хотя мы самые мирные существа на свете по сути своей. Одно и плохо – не умеем мы мыслить в коллективе. И классически мыслить не умеем. И в ногу. Нас всегда загоняли в классы. И мы всегда были не успевающими им поддакивать. Мы всегда были двоечниками на уроке Истории. Лично я никогда не усваивал преподанный мне урок. Но, слава богу, выперли нас из этой школы. Не всех, но турнули в кругосветное турне. И только сейчас и заметно – кто ж все же умудрился ее окончить. И кто сподобился даже отличником стать. А посему лучше быть последним в деревне олимпийской, чем первым в городе, безразлично каком. И вообще лучше попасть в десятку, чем ходить в сотнях, не важно каких – черных, красных, желтых или коричневых… И уж тем более становиться классиком…

– А кем же еще, как не классиком? – спрашивает почтенный литератор взволнованно.

– А никем, – говорит Даня, – лично я на вопрос «Кем ты хочешь быть?» давным-давно ответил: я уже есть. Вопрос не по адресу – я уже состоялся. Между прочим, вольный и в неволе свободен. А уж в пампасах пасись – не хочу. Так хорошо, что аж плакать от счастья желает. К тому же в родную стихию попал. Все ж, как ни крути, а россияне всегда и везде неизменны. Вот и язык наш бурлит, как в первые дни своих революций, да и белогвардейцы – вот они, рядом. Правда, одряхлели очень, но зато местечковость бывших окраин как и была – молода и дремуча. Вот и сейчас мы зачесаны на Запад, а глаз повернут на Восток. А может, Восток повернут на Запад, а Запад повернут уже к стене? Вот и Лева Неврозов, завернувшись в черную тогу, пророчествует без очков: «История пойдет либо с вами, либо без вас…» И бровей его уже будущий век касался. Я думаю, их две истории, и уж как-нибудь эти старушки поладят, если будет куда им идти. А вот к нам и впрямь привычное наше идет и минует границы по нашим же визам. Неистребимое наше, истреблявшее нас. Новый эфир да старая песня… Нет, все причины – отчего и как случились в России ее революции – налицо. А я-то думал – ну почему? Ехать надо куда подальше, чтобы понять, хоть и кажется, что далеко ходить не надо – рядом были и наяву. Но в том-то и дело, когда нет свободы – и рабства не видно, но стоит ей появиться – и вот оно, прет.

– Ба, кого я вижу – Приставкин!

– Привет, Холуев!

Так бы они приветствовали друг друга там – в России, где трудно быть не Приставкиным и не Холуевым. Где истинно подвиг остаться самим собой, особенно если ты ни к кому не Приставкин и, тем более, не Холуев. Другое дело – встреча в Нью-Йорке:

– Ба, кого я вижу, Глаголов!

– Привет, Помощников!

Это раньше, если у предка не было денег купить благозвучную и благородную фамилию, он так и оставался каким-нибудь Однорыловым до десятого колена или Черномординым до двенадцатого включительно. Нет денег – живи с кличкой, зачастую смешной и обидной, обрекая и потомков так называться. Теперь, получая американский паспорт, можно назваться хоть Лоуренсом Оливье. Вот только Ян Туфейсов вместо одного лица взял два (жадность, а может, он всегда был двуликим и мы просто не замечали), да бывший монтер Столбов стал Люциферовым, когда узнал, что Люцифер – «это тот, кто несет свет».

И мы с Бахом (который Вагрич, что по-армянски – Тигр) вспомнили Гену Цыферова – сказочника, умершего незадолго до нашего отъезда. Вот от кого исходил свет.

И тут, пожалуй, пора его представить полностью, но свои парадные имена мы пока попридержим за зубами, как маршалы свои мундиры с иконостасом орденов (маршалам куда удобней ходить в кальсонах, чем в таких тяжелых доспехах), – мы, в конце концов, в своем кругу, чего уж тут официальничать, тем более когда нам дают такие пышные имена, которые просто грех упоминать всуе, да и неудобны они в употреблении, тем более всуе. Очень звучные они у нас, а те, у кого не очень, – здесь их запросто поменяли, и они стали еще более труднопроизносимыми, просто язык не поворачивается их во всеуслышание говорить. Да и к тому же бесполезно их здесь говорить – американцам они абсолютно ничего не говорят, а уж остальным народам – тем более. А потому Даниил Прометеев (Данко наш несравненный) будет просто Даня, Ардальон Аполлонов-Таврический – Ардальон или Ардальеша, Егудаил Егудаилкин-Эскимосов-Клык моржовый (взял-таки!) – Гудя, Казимир Бельционский – Казя или, в крайнем случае, Казио (как звали его в Италии), Вадим Незнанский-Узлов-Гордиевский – Вадя, Одиссей Моисеевич Улиссов-Шнеерсон – Одя, Иосиф Владимирович Леонидик-Спартанский – Сосивовчик и так далее. Прости, дорогой, что перебил.