Лев Халиф - ЦДЛ

– Да, работенка, прямо скажем, гнусная, – говорю, – а что за музей-то? Не иначе Революции…

– Он самый. Теперь в каждом селе по такому. Вместо краеведческого в память былой природы – мемориалы будущей счастливой жизни. Но раньше хоть флора с фауной была на черно-белых фотографиях. А теперь только митинги на фоне былых фотографий былой растительности, где самым говорливым памятники стоят. Говорят, их скоро будут в каждой коммунальной квартире ставить. В полный рост и на самом людном и шумном месте…

– На кухне, значит, – говорю, – где страсти кипят и где кастрюли, как граница, на замке…

– Раньше мы жили на Кавказе, – продолжал сирота Казя, – там хоть в музеях один усатый стоял. Особенно нравился он мне в палеонтологическом на фоне мамонта. Правда, мамонт был что мышь рядом с ним… Но в Грузии тебя и вином напоят, чтоб только пришел на него посмотреть, и, если надо, барашка зарежут. Обходительный народ – грузины. А у нас – в Бельцах – жлобье. Я сначала назад хотел – в Грузию ехать. Там город есть такой Телави, но смотрю, наша улица вся поднялась на закорки друг другу и на Запад глядит. «На хер тебе Телави? Давай в Тель-Авив!» Ну, и я с ними. Вот братишку жалко. Даже по ночам кричит «ура!» и боится, чтоб на «пора!» не походило…

– Так и быть, угощу тебя проституткой, – растрогался я.

– Смерть на сцене или в кровати с любимой женой? – спрашиваю Казю уже здесь – в Нью-Йорке, – что бы ты выбрал, Казио (как называл его в Риме) – голубок ты наш разбойник! (Казя в каком-то хоре поет, смешанном, как коктейль, где в основном только хвалят, но платить не платят.)

– На сцене с любимой чьей-то женой, – говорит разбойник наш голубок.

– Тоже красиво, к тому же интим, – говорю, – ведь в театрах ныне никто не бывает. Есть троица замечательных моментов в жизни мужчины (иногда поучаем мы нашего юношу): первый – это голос свой ощутить, певческий. Второй – в небо подняться, без помощи, самому. И третий – самый простой – залезть не на Эверест, а на самую обыкновенную в твоей юности тетю, потому что, когда не хватает теть, все в альпинисты с горя лезут. Мне иногда кажется, Казио, что ты смотришь на женщин, как Ленин однажды смотрел на лису – замер и слюни пустил, и зуб гнилой, как сейчас помню, в обоняние лисе очень чуткой ударил.

– Это когда не смог он стрелять, наш Ильич, в такую красу, огненно-рыжая, она его покорила? – спрашивает Казя.

– Совершенно верно, – продолжаю я, – «Ничего, на другом отыграюсь!» – сказал он тогда. И отыгрался – стрелял миллионами, Казя, а потом, говорят, освежевывал трупы, чувашишка и мирового пролетариата вошь…

– Вот и у меня был знакомый, тоже только смотрел, – вспомнил Казя, – так любил, так обожал мой знакомый женщин, что трогать их даже пальцем не смел.

– Уж не Параджанов ли твой знакомый?

– Нет, другой.

– Так вот откуда пошли гомосеки – от сверхнежности, – удивляюсь, – а я и не знал…

– И я, не пойми меня плохо, на них с обожаньем смотрю, – говорит наш Казио – подросток наш юноша, который конечно бы выдержал свалившуюся на него гражданку типа Венеры Милосской, томную, преданную до самозабвенья, скромную, нечестолюбивую и добрую, в меру испорченную и без блуда в глазах, короче, дотронься – и сердца наступит разрыв – упадет соловьем, когда он берет свое «до» высочайшей октавы и сердце свое разрывает (попробуй эту ноту возьми!). Это только однажды в жизни бывает, да и то не у всех, даже лучших певцов. Это женщины просто берутся и часто. Просто женщины у просто людей, которым конечно же одного обожания мало.

– Грешно тебе, милый, только смотреть, – внушаю ему, – ты же не локомотив, чтобы жить под парами и, тем более, на ручных тормозах спускать. Или ты в букваре своего счастливого, спасибо товарищу Сталину, детства нашего национального Луку не читал, которого великий Эйзенштейн всю жизнь мечтал экранизировать. Когда его однажды вызвали в ЦК и спросили: что бы он хотел запечатлеть на экране после «Октября» с «Броненосцем „Потемкиным“» и «Иваном Грозным» в придачу? Он просто-таки выдохнул: «Луку!» «Это что же, библейское что-то?» – переспросили его руководители всех вдохновений во всех областях нашей искусственной жизни. Да нет же, о темные люди! – чуть было не вырвалось у него сгоряча. – «Мудищева!» – И чуть не заплакал, потому что всю жизнь не то снимал.

Вот я и говорю, стыдно, юноша, после такой классики женщин одним только пальцем трогать, и то на картинке.

– Да я здешнего языка не знаю, – чуть не всхлипывал Казя, как будто у любви язык иностранный.