Лев Халиф - ЦДЛ

– Я? – удивился Незнанский. – Не только ничей, но даже не автор…

Раньше писало тоже много людей, и если кто интересовался, то спрашивал: «О чем ты пишешь?» Теперь же моих коллег, кто труд свой вывез в своем тайнике, в который при личном досмотре заглянуть забыли (и как поместился – тысячестраничный!), спрашивают: «Чей ты автор?» То есть – к какому органу приставлен. Опять же раньше было наоборот – орган пытался быть органом, приставляясь к хорошему писателю. С одной стороны, как бы выпячивая его, а с другой – и себя выставляя в выгодном свете… Наверняка Одиссей Моисеевич тоже стал писателем (и неудивительно – здесь все ими стали, в какой-то степени сказалась всеобщая и обязательная грамотность в СССР), но по привычке российской скрывает. Там ведь пока ты не профи – обыска жди: еще назовут твою писанину листовкой и доказывай им потом, что ты Лев Толстой. И когда же Одика писать потянуло? Гудю – это понятно, когда появился досуг. С некоторых пор он уже не регентский профессор с программой, какую выберет сам, а ленивый, то есть числящийся и что-то читающий, если слушают. Видимо, и Одиссей Моисеевич не смог задавить свой позыв откликаться на животрепещущие темы. Он и там – в СССР – пытался скорей всего нечто такое сказать на бумаге, легко ранимая душа его наверняка желала ею промокнуться, а может быть, даже и подтереться. Ну а власть, которая за это по головке не гладит… Он ее, конечно, блистательно игнорировал, будучи выше ее, тупой и неграмотной, хамовитой и неэстетичной. Правда, она иногда садилась на голову, и не затем, чтобы волосы редкие его теребить (когда они еще были), а также переживать, что лысеет талант. И тогда, конечно, трудно было ее не заметить, особенно когда перед носом немытою пяткой махала – кому ж, как не поэтам, надобно задавать нужный ритм… Сколько лет он блистательно игнорировал советскую власть – решили не уточнять. Вот интересно, как Одик относится к классикам? Наверно, почтительно равнодушен, – подумал я, – тоже вполне понятно – свое наболело. Выписываться пора, а не учиться, да и чему и у кого? И без того известное дело – вольнонаемно писать. Громко, но воровато, смело, но с оглядкой… Велика ныне разница между классиками и неклассиками. Те учились друг у друга. Эти, напротив, стараются друг на друга не походить. И в гости друг к другу не ходить. Если заложат, так чтоб только своими творческими планами делился. Тем, как говорится, и перо в руки. А этим стыдно сказать – куда, чтоб летели себе подальше, если уже не сидят. Так что чему прикажете у старых мастеров учиться? Да и потом, на общей протоптанно-проторенной колее, в этой толпе непролазной всяческих последователей, следователей, расследователей и преследователей, разве ж мыслимо шаг ступить? Тут и упасть невозможно, потому и монолитно стоят. И пыли стоит стена. И куда лучше издали на них чихать… И потом, там, где тонко, там и рвется, будь то кожа или сухожилия. Ты ей, власти, – тонко, с юмором, ты ей тонко-тонко, а она – танком. Так что на поверку не та эта власть, чтобы ее игнорировать, да еще блистательно. Просто стоим до поры до времени друг перед другом. Пока у нее не было времени с тобой сходиться. А уж коли сошлись, тут надобно либо договариваться с ней. Либо драться. Это ныне вдруг непредвиденный шанс появился – бежать – тем, на кого она насела. Правда, бегут и те, кто к ней лоялен вполне. Я знаю, что такое политический беженец – это человек, которому на колу не сидится. Я знаю, что такое художник, переезжающий в другой свет неблизкий, исходя из понятия «Земля – дом человеческий». А что такое вообще эмигрант, да еще приехавший жить поштучно в таком, казалось бы, индивидуальном мире и тем не менее по-стадно, постыдно и все одно скопом, чуть ли не коммунальным, – не понимаю. Не иначе книги писать, так сказать, свою сотворять нетленку и навсегдашечку.

– Насколько я понял, ты книгу настольную нам всем уже написал, – спросил я пламенного Одиссея Моисеевича, на него как раз упали первые отсветы солнечных лучей, утренне густых и, говорят, полезных.

– Нет еще, но кое-что вывез, – решил расколоться он – была не была.

– В здоровом теле? – спрашивает Даня.

– И в щетках сапожных. Один меня научил. Сам вывез десять тысяч микрофильмов своих рукописей, – сделал он ударение на предпоследнем слоге, – между прочим, он тоже здесь, романист, как и я, – из Одессы. Французское издательство «Галиматье» уже издало первые три тома его эпопеи «Калитка». В ней он прослеживает историю всех, кто в нее вошел с начала века и до последнего дня, пока сам из нее не вышел. Сейчас он задумал тетралогию «Небоскреб» с циклом прилегающих к нему зданий. Это будут как бы повести, обрамляющие цикл бесчисленных романов, поэтажно растущих в высоту. Разумеется, в каждом окне которых будут те же герои, что вышли однажды из «Калитки»… Не считая того, что он еще и эссеист, написавший пятьдесят тысяч статей на тему «Сверхчеловек – белокурая бестия – бывшая жидовская морда», где даже старушка Ахуинбер и та великая поэтесса…