Лев Халиф - ЦДЛ

– Аморально-политические качества советского человека здесь никуда не годятся, – тут же сказал Одиссей Моисеевич вместо приветствия, – уж насколько паскудским был Паскудский, а здесь все же ушел из Большого…

– Театра, – догадался Вадя.

– Нет, секса, – продолжал Одиссей Моисеевич, – Паскудский теперь у нас семьянин. Купил автомобиль. Говорит, колеса – тоже не стоят. Или еще один мой соседик – сначала бросил курить. Потом жену, и только потом бросил пить. Ну, ну, – говорю ему, – все бросаешь, а когда же поднимать начнешь? Или другого взять – сначала он сломал ноготь, рискуя сломать палец. Потом палец, рискуя сломать шею, но между ними он таки сломал кому-то жизнь – ну, ну, – говорю, – все ломаешь, а когда же строить начнешь?

Третий сосед Одиссея Моисеевича был летун каких мало. При виде красивых стюардесс у него без удержу текли слюни. И это понятно – кормят-то нас в самолете сплошь стюардессы, и все обаяшки как на подбор. Еще Павлов заметил интенсивное слюновыделение перед обедом…

– Да, но у собачек! – нервно вскрикивает Одиссей Моисеевич. – Но никак не у мужчин. Это собакам простительно пускать слюни при виде супа и стейка и не замечать стюардесс, а если у тебя другая ориентация, то и стюардов, но не мужчине в самом соку, когда даже уши его изнемогают от желания этот сок пролить… Ну-ну, – говорю, – все летаешь, а когда же сядешь и где?

– Выпей, страдалец, – говорит Даня, – выпей сначала, а потом говори!

Но Одиссей Моисеевич отказался. Он был занят судьбами человеческими. Все же есть в этом мире хоть кто-то о людях пекущийся.

– А еще что нового? – спрашивает Даня.

– Да вот русских не понимают, – жалуется Одиссей Моисеевич.

– Когда говорят талантливо?

– Нет, когда говорят обычно.

– Ну, милый мой, да тут и талантливых не всегда понимают. И не только русских, способных уже в силу сложившихся обстоятельств, но и мира сего молодцов. Понимание это ведь тоже талант. Но, между прочим, когда человек говорит необычайно, едва ли кто задумывается тогда о его национальности. Ты же не спрашиваешь соловья и откуда он такой взялся, – какие уж тут вопросы, когда поет соловей. А может, они уже настолько понятны, что дальше нет смысла их понимать? – все же нет-нет, а возвращаемся мы к себе – в Россию, что с паспортом у нас отняли.

– Все может быть, – соглашается Одиссей Моисеевич, – вот клуб бывших русских писателей открылся. Настоящими они были там. Были, да всплыли – каждый где смог, там и вынырнул. Глотнул воздуха и вроде не тонет… Мобилизованные и призванные – демобилизовались…

– Не все, – защищает Даня нашего брата, – те писатели, которые по призванию узковедомственному – здесь два океана да плюс Миссисипи, им есть где топиться или в крайнем случае переквалифицироваться в суперы (по-нашему – в управдомы). Те же, кому это на роду написано, – им без разницы, где творить.

– Да и Россия ждет не дождется своих запретных книжек, – говорит Нерудов, – полагая, что чем запретнее плод, тем он слаще… Не без помощи КГБ, конечно, и впредь поможет: бдило, бдит и будет бдеть. Разумеется, верят в нас читатели наши, где ж, как не на воле, их радовать нам, но чем больше в нас верят, тем грязнее грызня среди наших святош. И когда ж они пишут?

– Пи-пи, шут гороховый, – вдруг взвизгивает Одиссей Моисеевич, – пи-пи-шут с ним… с супер-писателем, с нашим супер-фениморо-мухоморо купером… максимом исаичем некрасогладилиным по головке, – вдруг забился он в каком-то творческом экстазе…

– Что с ним? – спрашиваю.

– Ничего страшного, – говорит Даня, – с ним это часто бывает, видимо, тоже хочет к нашей бражке примкнуть. Или, может, переживает, что Синявин уехал, этот ползун на животе на предмет возвратиться. А может, передрочил в голове. Сейчас отойдет. Понимаешь, старик, примитивистов я люблю в живописи, но никак не в жизни. Вот говорят, что Париж любую замарашку делает элегантной, только окажись она там, – видимо, имел он в виду одну из наших многочисленных поэтесс, – вполне допускаю, но только не нашего литератора. Умение остаться провинциалом даже в центре мира – первейшее его от всех отличие. А почему? Да потому, что каждый такой цветок, даже поникший своей давно не глаженной головкой, всегда эмигрирует со своим горшком и ни в жизнь с ним не расстается. Не говоря уже о том, что его заботит до иссушения извечный вопрос: а обильно ли он его удобряет? Чего-чего, а это они под себя умеют. Щедрые люди – и другим с удовольствием отвалят. Между прочим, когда они сдают часть себя на анализ, их всегда спрашивают: «Ну зачем так много?» – хлопнул он вдруг ни с того ни с сего несчастную муху. Какое-никакое, худо-бедно-сякое, а все же крылатое существо. Кстати, убитая, а все же спланировала… И далее продолжал: – Это поэты видят наперед. Кажется, еще Велимир-свет наш Хлебников предсказал, что каждые двенадцать лет Россию будут трясти катаклизмы начиная с 1893 года, двенадцать лет спустя после злодейского убийства ее более или менее сносного царя Александра Второго. И действительно, отлистнули двенадцать – и вот тебе 1905 год – революция, первая, так сказать, ласточка. Еще двенадцать – 1917-й, можно сказать, более удавшаяся. Тут уж всей птичке двуглавой конец. И пошло, пошлее не придумаешь, – 1929-й – истребление крестьянства на корню. 1937-й – всех подряд, ведь не только крестьянской держава была. 1941-й – война, и еще какая мировая. Страшнее ее мир не видел пока. 1953-й – подох вседержитель российский, коему все остальные тираны и в тень не годятся. Ничего не скажешь, уделал матушку. Вон как по нему убивалась!.. Извлеки мертвеца – и сегодня лоб расшибет. Вот 1965-й – почему-то пауза. Правда, годом раньше скинули Никиту, что тоже в новинку, очень уж они не любят сами с трона слезать…