Лев Халиф - ЦДЛ

– А вот еще один наш знакомый! – говорит Бах. – Явно с панихиды на панихиду спешит…

– Буквально из крематория на минуточку забежал, – шепчет он вместо приветствия.

– Как поживаешь?

– Да все плачу, в смысле рыдаю. Должность такая. По-слезно платят. Ну а ты как? – обращается он к нашему режиссеру. – Все ставишь спектакли, чтоб не падали. Ну и как, стоят? «Ну что, не выходит у тебя камень, Данила-мастер, мать твою за ногу?! Ты уж поднатужься, сукин сын, милок…» Данила тужится – и вот он, камень, выходит. Шум, гам, грохот – и зритель упал. По принципу: спектакль стоит, когда зритель падает… Или царственные львы догрызают свою антилопу-гну. Гнут и догрызают. И глаза их при этом вполне умиротворенные, да и жуют неторопливо. Где-то трубят слоны и неприлично зевают гиппопотамы, не гибкие, но зато по-настоящему неповоротливые. Что толку, что косули гибкие, когда их жрут за милую душу, а вот сожри носорога – желудочек свой поцарапаешь, сладкоежка ты наш ненаглядный, вон он какой рог посереди твоего аппетита, как бы говорящий: накось выкуси! Здесь звери на воле, как в любом приличном зоопарке. Это когда-то они были сплошь клетчатые, кольчатые и концентрированные, как все у людей. Невыносимо вонявшие, и когда все равно лучше было попасть в них, чем в белую или красную книгу окончательно истребленных, – вдруг заговорил он о сафари, куда явно мечтал попасть. Сафари – это когда звери предоставлены сами себе, самые обычные звери, хищники и кровопийцы, кровососы и кровонюхи и так далее нечистоплотные существа, тоже по-своему респектабельные.

Боже, как же далеко они убежали от человека, считая его куда большим зверем, чем все они, вместе взятые. И попробуй с ними не согласиться – не они, а он носит их шкуры – приболел он душой за зверей.

– Сафари, – замечаю, – это когда звери на свободе, а ты в автомобиле, из которого не следует вылезать, как в Нью-Йорке или в любом другом большом американском мегаполисе, где они тоже на свободе, но, мне кажется, куда большей, чем в Африке.

Брайтон-Бич. Соленый воздух. Океан народу. Рядом еще океан. Прошел почечник, и в воздухе провис запах немытого унитаза. Проследовал кто-то еще. Тоже, небось, в карманчик свой ходит. Интересно, сколько стоит здесь сострадание? Почем нынче забота о ближнем? Хау мени ныне человека спасти? Мне кажется, человека спасти – слишком здесь стоящее дело. Человек здесь в состоянии заболеть при одной только мысли, что он вдруг заболеет. А умереть – не приведи господь! Невероятно дорогое удовольствие это. Вся трагичность смерти просто блекнет перед кругленькой суммой оплаты своих похорон. Истинно неутешные родные после умершего остаются. И если они были богаты, все одно останутся бедными родственниками. Нет, не случайно смерть здесь рисуют не с косой наперевес и безносой, а с глазницами бессчетных нулей, в которых, как в топках, сгорают последние сбережения. Вот это и есть смерть.

– Это, видимо, специально, чтобы люди не мерли как мухи, – предполагает Ардальон, работавший в самом религиозном театре, к тому же за копейки, а ныне плачущий на похоронах.

– Вот ар ю токинг ебаут? [16]– вскрикивает Вадя Незнанский. – А охрану здоровья со столь непомерным высоким тарифом как ты объяснишь, ведь библейские «око за око» и «зуб за зуб» уже вполне применимы к дантисту и окулисту, а «почка за почку» или «кадык за кадык» – лярингологу и почковеду с терапевтическим уклоном.

– Очень просто, – отвечает Даня, – это же своего рода профилактика и гигиена, а также пожелание «Будь здоров!». «Ну зачем тебе болеть, человече, – как бы говорит Здравоохранение, – пусть тебе будет неповадно болеть, – ставит диагноз оно, – впредь старей не болея. А еще лучше – старей молодея, тогда все будет о’кей! И, как говорится, подавись ты своими деньгами». Носители самой гуманной профессии на земле, потому они так высоко и оценивают свой труд, как бы говоря нам: гуманнее это еще не значит – покарманнее. Это когда-то исцеляющие руки были на нашем пульсе. Ныне они на нашем горле. Вот так и держа их на нем, как на Библии, мне кажется, и должны эскулапы давать свою невероятно торжественную клятву Гиппократа. И не на сцене своих анатомических театров, а на многолюдных стадионах при огромном стечении народа, то есть своих будущих клиентов, во избежание иллюзий, что человеколюбие спасительное обязательно бескорыстно. «Господа, все операции на вашем сердце прежде всего – банковские операции. Это не что иное, как очистка желудка перед тем, как его разрезать. Вот мы и клянемся, что все будет сделано в лучшем виде. Это заодно создаст предпосылку необходимой после операции диеты. Очистка и еще раз очистка! И вообще охрана здоровья должна быть вооруженной. Ведь к нам идут только в неотложных случаях, а где профилактика и гигиена? Где организованный и обязательный приход к врачу в пронумерованных колоннах, возглавляемых правительством и прочими лидерами нации, которые, кстати, больше всех нуждаются в нашей помощи? Или вы думаете, что мы ничего у вас не найдем? Будьте покойны – обнаружим, драгоценные вы наши!..» И здесь, как видишь, заложена мудрость. Самоубийцы засоряют реки, полагая, что вода дешевле земли. И уж намного дешевле откачки, если их извлекут из воды раньше, чем они захлебнутся. Самые отчаянные прыгают в землю, забираясь повыше, чтоб сразу и наверняка, а главное, поглубже войти в дорогую, иными словами, быстренько и бесплатно. Подобное самообслуживание, они полагают, куда дешевле. Но, упадая, они нарушают закон, эти злостные неплательщики своей кончины. Здесь и так очень трудная жизнь, дорогой, чтобы болеть или, тем более, умирать. Непозволительная роскошь это, да и кощунство, – скорее забежали они в бар, чтобы сказать себе: «Будь здоров!» В баре было, как всегда, интимно и весело, настороженнососредоточенно и шумно. Грустно и в карманызалезающе… «Мы будем пить и смеяться, как дети!» – сказал Вадя, потирая руки, как доктор-щипач-карманник перед тем, как вырезать у тебя кошелек. Постепенно глаза привыкли различать свой стакан, где на огромном льду развалилась капля живительная, непростительно маленькая на таком айсберге, какой бы ты двойной дринк ни брал. Нет, после России здесь пить невозможно. Здесь льют, как пьют, а пьют, как льют, трясясь рукой дрожащей. И это понятно – на глазах твоих недоливает. Все буфетчики – жулики между народами. Самый щедрый бармен, конечно, ты сам… Но это можно себе позволить лишь дома. А здесь – одна только музыка льется. Все остальное лишь каплет. Сквозь непомерно громкую они различили смутный, но все же невероятно знакомый силуэт Одиссея Моисеевича, тоже сидевшего с самим собой и говорившего, соответственно, тоже с собой, как друг с другом, к тому же любимым. Он почему-то был лыс. «Скоротечная чахотка облысения, – быстро констатировал Даня, – и потом, это уже слишком, чтобы на одной-единственной голове были и ум и волосы одновременно. Но он, по-моему, и так красив, как Бог. Хотя никто еще не видел красивого Бога, да и некрасивого – тоже, – погладил он Одика по его мыслительному шару. – Неужели мы все действительно по образцу и подобию Его? Если это так, тогда я понимаю, почему такое количество неверующих людей».