Лев Халиф - ЦДЛ

– Какая прелестная пара! – взволновался почтенный литератор с невероятно длинными пальцами, видимо, был когда-то гинекологом или пианистом, а может быть, и тем и другим одновременно. – Как хорош, да будь я гомосекшл, я непременно его б восхотел…

А если бы я был геем, мне бы непременно понравилась его подруга, но я не стал эту мысль высказывать вслух. Так и есть – почтенный когда-то музицировал и практиковал одновременно. Вероятно, я очень располагаю к себе – мне всегда рассказывают свою биографию. И чужую – тоже.

– А вот, между прочим, любимец публики югославско-харбинской-стамбульско-берлинской и еще двух индий, не считая двух америк… – показал он на милейшего и слезящегося старичка («А я я-я-го-о шашкой хрясть, и вот тогда-то он и стал о-о-кончате-льно к-к-красным»), – правда, публика была сугубо русской и узкой… Да у них очень узкий и прозрачный круг – вижу насквозь их братства и сестричества, тоже пришедшие поглядеть на лубок своей родины стародавней, ни с того ни с сего переметнувшейся к большевикам, пастушка невинная. Оттуда бы им глянуть, откуда сбежали, – мигом бы слезки высохли. Графини, княгини, княжны – своих фолиантов книжны, все еще щиплют беглянок-служанок на фермах своих, огородах. Все еще ждут на белом коне возвратиться. Да вон и «Правду» уже отмывают, чтоб назвать ее «Русская Мысль». Старая эмиграция, даже очень. Цветаева от этой компании бежала куда подальше – в еще худшую, но Россию. Прямиком в петлю возвратилась. Набоков им тоже не нравится. Благо – плевать хотел, а вот другие спились. Бедного Белинкова на Лубянке ломали. Там не сломали. Здесь добили. А ведь на вид такие милые старички, кто бы подумал?! Боже, сколько россий в одном месте! Из любой – на выбор сбегай!

– А вы, сэр, простите, в каком-с служили-с? – обращается Нерудов к кому-то. – Случайно не ее тезоименитства гусполку ее величества государыни матушки императрицы, а также его высочества светлейшего князя, запамятовал имя-отчество… Ась, не слышу-с, какой род войск? А, в советское время изволили родиться (нашел когда родиться), а я думал «Мы белая ка-ава-алерия и о нас в веках»… Я полагал, что вы скакун-с… Но смена смене идет, – а ты, часом, не марксист? – интересуется он уже с другой стороны, обращаясь к одному из приезжих, которому мало сбежать, еще и поездить хочется. Рядом с ним был некто с газгенно-пищеварительной фамилией Бонч-Бруевич…

– Да бог с тобой, уже давно анти!

А сам, бьюсь об заклад, гимн Совсоюза в душе насвистывает, а когда кончит – «Полюшко-поле» поет. Это сейчас он ушами хлопает, как летит, а может, ему просто жарко – вокруг благодушно так, что не продохнуть. Да и немудрено – кого здесь только нет! Тут и критик наш всеогульник. Говорят, у него на нервной почве геморрой открылся, и когда закроется, неизвестно. По-моему, этот хмырь умер давно, задолго до своей официальной смерти, как, впрочем, и наши бывшие вожди – идут и о свой собственный труп спотыкаются. Тут и добродушные толстяки, задавившие задами полчеловечества (вторую половину субтильные давят). И почтенные старички, посыпающие нас своим мемориальным песочком, и молодые хамы, лезущие напролом. Плебеи и аристократы. Нувориши и товарищи. А впрочем, пусть себе смотрят, нам-то что?! Вот кто-то исчерпал свой лимит высоты и опустился. Разглядываю его – божьей коровкой ползет по стене. Остановился на чьей-то картине. И вполне украсил ее. Смигнул видение – оказался мальчик, доросший смотреть на художества. Да иди ты на воздух, юный искусствовед! Какой-никакой, а не такой, к потолку припертый, хотя нью-йоркский тоже не ахти как свеж. Мне иногда даже кажется, что это не негры ходят, а закопченные люди… Одно и спасает – на окраине океан. Где так и хочется парус поставить и плыть себе, плыть… Да только где он – необитаемый остров с обетованной землей, что всех принимает, где просто погода без того, чтоб ее делали? Ну и климат! Как взбесившиеся собаки, за ноги кусают комары. И я подумал, меня столько раз кусали и жалили, что случись и мне кого укусить, будет мой укус смертельным. А ведь нам свойственно совершенно иное, как говорил мой старший товарищ Назым, так прекрасно умерший, как бы сам себе сказавший: «Не пухом тебе земля, Назым, а женщиной! – душа отлетает, а тело на ней остается. Тело еще не кончило жить». Боже, до чего ж мы в любви ненасытны!

А вот и Вечный огонь на могиле Неизвестного (но, слава богу, не скульптора, а солдата). Да гори ты вечным огнем, придумавший ему умирать! (По-моему, эта картина называется «Зависть».) Далее что-то светилось, искрилось и переливалось… из пустого в порожнее. Ну все-то тебе чья-то память припомнит, даже при незначительном самом. Ну по любому пустяку зажигается, расталкивая своими не всегда мыслительными локтями какой-то там по счету черед событий. И никто ей не скажет: «Ну что ты, как торговка базарная, так и норовящая свое продать? Ну кому товар залежалый нужен? Будь поскромней и помалкивай, покуда тебя не спросят…» А она за свое – «как сейчас помню!». Ну истинно старая большевичка: маразм – маразмом, а мемуары пишет. А не махнуть ли мне на другой океан – с Атлантического на Тихий. Если его хорошенько пересечь, и будет уже твоя сторона, родная моя, – мысленно обращаясь к маме, – но все равно далеко еще до тебя. Все равно на другой стороне земли и неба…