Лев Халиф - ЦДЛ

А что! Заодно решится и транспортная проблема с жилищной вместе, – подумал Одиссей Моисеевич, – вот парковать его будет трудновато, но зато будет мой дом – моя крепость… с круговой обороной, неприступная и за бесценок. Это сколько же зайцев я убиваю одним выстрелом, купив подержанный танк или танчок или хотя бы танкетку, пусть односпальную. Наведу в ней соответствующий уют, мобилизовав какую-нибудь танкисточку, так сказать, все еще фронтовую подругу… – И, хлопнув себя по упитанным ляжкам, он живо представил себе – с утра пораньше поужинаем и в постельку, задраив все люки предварительно, а в случае какой-нибудь осечки (мало ли чего бывает в боевой обстановке) – можно и стихи почитать. И они мгновенно родились – с выражением и без:

В небе пели птицы и самолеты, а в одном из них пел еще и Одиссей Моисеевич:

Это будет впечатляющая картина, особенно в танке – женщина будет визжать и плакать. Поэт! – уже окончательно уверовал в себя Одиссей Моисеевич. – А если бы еще быть чуток обгорелым, эдак в четверть анфаса, как большинство танкистов на последней войне, – впечатление было бы куда эффектней, но ничего, и так сойдет. И так все будет в лучшем виде…

А в это время в Париже кто-то из наших вышел на площадь Согласия и не соглашался, а, напротив, внятно произносил: «Французы, вы мне не нравитесь! Вы мне не нравитесь, французы? – переспросил он себя и, кивнув, продолжал: – Лакеи вы, и язык у вас лакейский – силь ву пле!..»

И перекликался с ним Кока Кузьминский, но уже в Вашингтоне, произнося свое знаменитое «Бляди и джентельмены!». И я еще в Европе даю интервью: «Мне здесь нравится все, даже то, что не нравится!»

А в Нью-Йорке шел дождь. И по 42-й ходили, можно сказать, заплаканные шлюхи. Молодые и старые (не менять же им на старости лет свою профессию!). И лишь две стояли, никуда не спеша. К ним-то и подошел Одиссей Моисеевич со своим «Подарите мне власть над собой!». «Что?! – удивились шлюхи, – над двумя сразу?» «Нет, я обращаюсь вот к этому ветерану», – показал он на одну из них, что стояла под зонтом одноного (ну никакой техники безопасности у блядей! – наверно, подумал он содрогаясь). И действительно, бедняжка напоминала однобедренный треугольник в этом и без того четко расчерченном мире, где так одиноко и одноного. Немного поторговались и всплакнули о былом.

– Понимаешь, ему трудно отказать, даже когда он не просит, – сказала одноногая своей подруге и явно на что-то решилась.

– …Счастливцы – это те, кто давно счастливы. А я недавно, – подбегает кто-то после кого-то и зачем-то, – чертовски несправедливая жизнь, но все же прекрасна!

– Да, но каждую минуту умирают люди, – говорит этому нью-счастливцу мадам Статистика, которая вечно крутится возле нас.

– Наша задача сделать так, чтобы они умирали каждый час! И вообще отвечать я тебе не обязан, – и он ссылается на 5-ю поправку к американской конституции и подваливает к следующей группке. Видимо, он был как в Индии – кандидат философии… провалившийся. Там и провалившийся все одно кандидат.

– Есть ли жизнь после жизни? – спросил я себя-невидимку (приехал – и пока послефанфарная тишина).

– Той, что была в России? – спрашивает Бах.

– Нет, вообще. Как-то я прочитал отчеты Муди – очень интригующие отчеты. Там абсолютно не верят в жизнь после такой жизни. Но, судя по интервью, которые этот самый Муди берет у только что вернувшихся с того света, какая-никакая, а все же существует на небе жизнь, не сказать чтобы очень уж безоблачная (тут не надо быть метеорологом, чтобы глянуть на небо), но лучше, чем ничего… Не далее чем вчера оттуда возвратился еще один. И первое, что он сказал: «Зачем вы меня оживили?» Я уже не говорю – сколько ему за реанимацию придется платить. «Боже, как же мне было там хорошо!» – заплакал он, оказавшись в привычном ему с рождения мире. И глаза его болезненно расширились…

– Это не он? – показал Бах на какого-то человека, тоже пришедшего посмотреть на русских художников, работы которых сверкали, как яйца праздничные и пасхальные, в данном случае просто развешанные на виду. Одет он был в свежую сорочку (смирительную), а на руках блестели новые браслеты (полицейские), но это не так бросалось в глаза – глаза этого человека явно лезли на лоб, что тоже не очень-то странно на вернисажах. Вот они приподняли его взлохмаченную шевелюру, отбросили, чтоб не мешала, и стали вовсю разглядывать потолок, а минут через пять он уже озирался затылком. И наконец исчез. Видимо, он их закрыл. Мы всегда имеем обыкновение на многое закрывать глаза, принуждая себя восторгаться не тем, чем нам бы хотелось. Лучше уж быть невоспитанным и сказать в лицо то, что воспитанный говорит обычно за глаза, в крайнем случае жене. А при чем здесь жена, да еще любимая, чужая или своя? Кстати, почему из всех величайших мастеров древности не было ни одной женщины-живописца, а теперь их навалом, даже если они и не женщины? И почему не принято задавать подобные вопросы на вернисажах? И мы стали говорить о сообществе независимых поэтов, хотя сам факт сообщества уже исключает независимость. И я предлагаю им прийти в одно из них (пооткрывали тут всяких сообществ с вышибалами и без) и попросить их бросить поэтов на произвол судьбы, так им даже лучше. Другое дело – художники. Ну стоило ли переть в такую даль, чтобы еще и здесь это видеть? – разглядываю висящее на виду и даже не одетое в форму, а если и одетое, то не в ту. Где если пуантилизм, то это обязательно засиженный мухами сыр, а если модерн, то просто бутылка кефира в чьем-то кармане. Так и хочется крикнуть: «Эй, кто тут забыл свое дрянное пальто?» И где – в Нью-Йорке – современном Вавилоне художественных галерей, удивить которые физически невозможно. Мало того что там ну любое место от подобного реализма уже не отмыть, так еще и сюда мадам Мухина долетела, при всем при том, что у мадам Мухиной конечно же крылышки коротки сюда долететь… Или взять Немухина (даже не Мухина) – тоже знал по Москве и каждый раз советовал взять фамилию Нерембрандт. Или, в крайнем случае, Нецелков, а еще лучше – Давнонецелков. И то приличней.