Лев Халиф - ЦДЛ

– Вы политический? – спрашивает ведьма.

– Что – политический?

– Ну, беженец?

– Почему обязательно политический? Лично я эмигрировал по чисто эстетическим мотивам – не желаю видеть их рыла, слишком много в них светлого будущего. То есть сразу видна конечная цель. Вот только когда им ветер флаг на морду бросает, тогда и отдых глазу. А в будни невмоготу… Так что я, скорее, эстетический беженец. В отличие от большинства нашего нацменьшинства я не писатель (от вечной нехватки бумаги там ими стали все поголовно здесь), не борец за права человека, ибо прав там отродясь не бывало никаких и вообще это иностранное слово, а, как известно, у нас идолопоклонничать перед заграницей не любят, не друг академика Сахарова (никогда не думал, что у него столько друзей: каждый приехавший первым делом сообщает, что он друг Сахарова – мог бы и поразнообразить немного: один день называть себя другом Сахарова, другой пусть бы Сахаров называл себя его другом), не еврейский активист, мне вообще еврейская активность не нравится – всюду с обрезанным лезть, даже бородой его не маскируя, как это делал товарищ Маркс – неплохой наш портняжка – таки сшил нам всем по красному флагу. Правда, пока он это делал – Энгельс делал ему детей. Не клиент валютных «березок», мне на этот символ российский с самой высокой колокольни хочется положить (как вы могли заметить – я рослый мужчина). И мне не надо соавтора, чтобы уже вдвоем переводить бумагу. У меня к ней осталось почтительное отношение, как к вечному дефициту, настолько трепетное, что просто совестно не гениально писать.

– Но вы же сказали, что вы не писатель! – удивляется ведьма.

– А настоящие писатели суеверны. Скажешь – «писатель» и перестанешь писать. И еще я мастер тонко-тонко очищать картошку, что тоже чисто российская черта. А политических беженцев вы наверняка встретите на Американо, то есть Порто Портезе, они преимущественно там толкутся.

– А что они там делают? – спрашивает ведьма, будто не знает (сама, небось, кораллы везет, а уж матрешки – подавно).

– Как что?! Снимаются во французском фильме, без отрыва от своего «разложил товар купец».

Но вот опять мы выскакиваем из тоннеля. Резкий в глаза ударяет свет, обнажая всю никчемность нашего разговора на фоне вечно красивой Флоренции. Да вот же она, Фиренца, где русская церковь, явно не на крови – вегетарианка, нелепою гостьей стоит посреди торжественного спокойствия, такого привычного, как Санта-Мария дель Фьоре. Стоит себе от фундаментов своих подальше, от страданий извечных тоже вдали.

Плывут по бокам какие-то купола необычной посадки, дротики готики в небо торчат, а поток все несет и несет. Но вот он остановился. И тебе, как грациозному животному, хочется отряхнуться и фыркнуть всеми своими инстинктами.

И вспомнил я генерала-гэбиста слова:

– Ах, вот что вас смущает! Вот отчего тормозитесь – не хотите в общем потоке отваливать. Подавай вам отдельный самолет. Отпускаем народ ваш, не весь конечно, так и езжайте с ним вместе с ветерком попутным. Какой русский… писатель не любит быстрой езды! – спросил генерал, картавя, как Гоголь, особенно на слове «русский». – Обетованная земля зовет!..

Суперфосфатный, она же и тебя призывает. Ты даже не представляешь, как она по тебе тоскует, почему б и тебе не утолить ее чернозем?

Тяжелые плиты забвения, где стертые буквы великих имен… Но вот среди напластований Венеры безрукие, случайно откопанные, но не случайно поставленные для всеобщего обозрения, – валяйте, благоговейте. Так бы стоять им, когда они были с руками. И не только своими, но и с теми, золотыми, сваявшими их. Но плачет Скопас, гонимый и нищий в веках, поодаль, сотворивший Менаду не лезет в глаза. Затем он и один из всех, чтобы все на одного за эту самую единственность творить велико. Великий Бах только через триста лет и будет понятен, а пока расшаркивался с каждым, кто был хоть на копейку богаче его, и каждодневно ходил на службу. Паганини, которого щупали старухи, полагая, что он дьявол, только сейчас и достал своим волшебным смычком. Да кто не выбрасывал руки, как ненужный балласт, в минуты, освистанные людским равнодушием – неистовый Бетховен или божественный Моцарт, изгнанник Петрарка или безухий Ван Гог? Миллионеры посмертно, подыхавшие с голоду в жизни.

Вот они, Пантеоны Европы в цветах запоздалого внимания. Да бросьте в меня камень… античный, если не прав, да вот он у вас под ногами!..

И действительно, топчем святая святых. Где-то в глубине моря бьется китовое сердце, уставшее от гарпунов. Красит до горизонта… Страница за страницей, и вот мы уже в глубине его пульсов. Красные своды. Приемный покой, но рыбешки глубоко не ныряют. Они больше на поверхности стрекочут своими плавниками. И почему самоотверженность одного должна восполнять недобросовестность многих, когда один искупает вину тысяч, хотя вовсе и не обязан это делать?..