Лев Халиф - ЦДЛ

– Когда я туда направлялся, – сказал Семен Исакиевич тихо, – и смотрел в окно – птиц перелетных увидел. Вон лебеди в Африку нас догоняют! – сказал я, как старый мальчишка. И кто-то заметил: «Загаженные лебеди – из какого смрадного воздуха улетают!»… И он был не прав. Россия – страна отсталая, и, следовательно, там воздух чище, чем здесь. В промышленном отношении, но он, видимо, имел в виду моральный воздух, когда пахнет Кремлем, да чем – не важно, но если воняет, так это уже не свежо. Тем более если столько лет не проветривать помещение. Да здравствуют сквозняки!

И я его понимаю отлично. Сквозняк Аэрофлота – и вот уже запах по миру кочует, и лебеди – не лебеди, а гуси лапчатые летят и отравленным воздухом пахнут, добавляя к нему еще и сугубо свои испарения. И давайте устроим конкурс на самый пронзительный запах. И чемпионов пустим вперед, а Запад пусть своих выставляет. И тут-то мы и посмотрим – кто кого перевоняет. Да вот незадача – где взять противогаз на самые крупные поры нашего тела? И опять же с намордником как же жить? И вообще, куда девать чувствительное обоняние от всеобщего навоняния?

– Куда мне ехать со своим мишпухес? – когда-то показывал я на свое огромное семейство. А теперь, как видите, еду один. – И Семен Исакиевич заблестел глазами. – Каждый по-своему любит людей. Фашисты тоже любили человечество, но только хотели, чтоб его было поменьше. Коммунисты, те, напротив, хотят, чтоб человечества было побольше, но только в их лагерях, все подневольные страны так и называются – лагерь социализма. Я имел счастье быть у тех и у этих. Вы знаете, что такое улица?

– На которой они давно обещают праздник?

– Именно это я имею в виду. Так вот улица – это то, куда нежелательно, а также опасно выходить с авоськой, когда все идут с флагом. Кстати, узкие улицы стали шире с тех пор, как в моду вошли визжащие сиренами скорости. И вообще – когда едут догонщики, будто шарахаются в стороны берега домов, а ты бежишь, как и бежал, по узкому их простенку. Дыханье твое что дырявый мешок, и ноги – не лучший для спасения транспорт, и ты еще надеешься на что-то, но не надейся. Все в этом мире помогает тебя ловить, так и норовит ухватить за фалды. И как же тяжело тебе бежать, в отличие от зайца, который бегает нагишом. Баланс природы – так нас спасают от вырождения. В мире круговых порук и коллективных преступлений невозможно человеку побыть наедине с собой. Раз человек один, значит, он замышляет что-то. И тогда у коллектива срабатывает безотказный инстинкт гнать его, пока он не упадет и не попросит лошадиным голосом пристрелить его великодушно. Люди малозаметные и одинакового роста прячутся в коллективе. Люди выше среднего стараются быть ниже. Люди высокие – малочисленны и разбросаны, подозрительны и суеверны и больше трех, как правило, не собираются. А если и собираются, то под лилипутским потолком. Под которым опять-таки не встать в полный рост, не подняв головой крышу и не потревожив сборища над собой. Коммунальная квартира – это та же улица, только намного шумнее и разгороженнее, с чисто символическими запорами от приходящих по твою душу. Я потомственный гражданин среднего роста, но это не значит, что я не хочу побыть один. О чем бы я ни думал, что бы я ни делал, а губы мои заученно повторяют, как молитву: «Бросьте, пожалуйста, меня на произвол судьбы. Не обращайте на меня никакого внимания. Будете проходить мимо – проходите, пожалуйста. Идите себе своим светлым путем и даже можете прибавить шагу…» Я очень устаю на работе, а еще больше устаю, когда туда добираюсь, но я покорно надеваю свои нарукавники – эти намордники на локти, хотя они у меня не активнее, чем у других, и сажусь за арифмометр, куда громче меня считающий, что лучше бы его выкинуть вон. Работая на «Мосфильме» одним из бухгалтеров и оперируя несметными сметами, я не имел ни копейки покоя, то есть одиночества, которое, по сути, является пределом моих мечтаний. А с некоторых пор я вообще забыл, что это такое. Когда вы смотрите на экран, мельтешащий героями нашего времени, вы видите их или не видите, но вы смотрите кино (уже не увижу – чуть не плачу я от потери) – я же, не глядя, слышу, как шелестят миллионы и миллионы рублей, выхваченные острым лучом на белой стене. Если вообще кино – обманщик, то наше – жулик, каких свет не видывал. Ну да о чем речь?! Так вот, кручу я свой арифмометр, а они идут чередой – деятели здравствующие и да здравствующие. Идут великие немые звукового кино, так и не сказавшие ни единого стоящего слова. Идут знаменитые лжецы и мелкие, но с пятерней загребущей и превышающей их самих в десятки раз. А у другого, посмотришь, не ладонь, так, пустячок с когтями, хоть и сам верзила, а сгребает он этой ладошкой тысчонок по сто враз. Вот они, захватчики народных сейфов без взлома. Разевают роток и растопыривают пальцы на миллионы. И при этом берут как свое, идут как к себе. Конечно, каждому – свое, но получил ли свое – каждый? Дать бы им по их непомерным потребностям, да еще наподдать по способностям, которых кот наплакал, чтоб другим неповадно было. Да что с них взять? Вы любите, конечно, «Соловья» Алябьева, так вот Алябьев палками наказывал солдат, а Балакирев сошел с ума от противоречий и, как Мусоргский, спился. И сегодня любой жулик свою отмычку называет поэтично – «Скрипичный ключ»… Взять, к примеру, хоть этого А., – упомянул он самого известного гомосексуалиста советского кино, его познания, однако, не ограничились только этим жанром, – или не менее сановного Б., – вспомнил он не менее аморального режиссера, – или П. и его профуру жену. Или Ж., – в данном случае он имел в виду другого корифея, о котором можно сказать, перефразируя Пушкина: «Одна жена спешит другую сменить, дав ночи полчаса»… – Или… – все еще сыпал классиками Семен Исакиевич, но здесь мы не будем беспокоить солнце русской поэзии.